Кешка ужаснулся этим целым, но мертвым домам. В поселке стояла жуткая тишина, и куда легче было там, в голой тундре, без следов человека, чем здесь, со следами. Почти все на этом кладбище было исправно: двери, бочки, в которых солили рыбу, шкафы и печи. Многие вещи могли еще служить верой и правдой, да, видно, просто не вместились в вездеход или катер. И от этой обстановки ежеминутно казалось, что люди все-таки есть, они притаились, спрятались и наблюдают за ним, Кешкой. Озираясь и вздрагивая от собственных шагов, переходил он из избы в избу, находил посуду, огарок свечи, желтые семейные фотокарточки. От этого пугался еще сильнее: а вдруг жители поселка и не уезжали никуда, а просто перемерли как мухи от какой-нибудь чумы или черной оспы? И он тоже подцепит и... помрет.
Вечерело, и делалось совсем невмоготу не только в домах — даже на открытом воздухе. За восточными стенами легли угрюмые тени, и он ждал: вот выйдет за этот, нет, за тот угол, а там стоит заросший одичалый человек!
Страх толкнул его к огню. Сосланный топориком нарубил рухляди, сокрушил стол, оконную раму, доски, собрал тряпье и поджег кучу. Скоро занялась гудящим пламенем и вся изба. Пока горел этот гигантский факел, Кешка выбрал для жилья дом поменьше, снес туда находки, рюкзак, раскладушку, ящик с «приданым» и взялся растапливать печь. После долгого безделья она дымила, к тому же Кешка никогда в жизни не топил печей и не ведал, что такое вьюшка; он всегда беззаботно жил при паровом отоплении. Кашляя и плача, «арестант» выскочил во двор и там развел костер. С костром было проще, Каратай уже натренировал да и много сухого дерева вокруг. Но тут рухнула крыша горевшего дома и угрожала пожаром соседнему. Кешка моментально сообразил, чем это пахнет. Выругался и бросился гасить горевшие обломки. Когда он покончил с этим, затоптал и забросал снегом разлетевшиеся доски и бревна, вокруг стояла ночь.
Страшно было войти в мертвый черный дом, страшно было и оставаться на улице, и Кешка заплакал. Потом продрог, взял в руки ярко пылавший обломок доски и с этим факелом вошел-таки в жилище. Долго пристраивал доску на плите, разогнул раскладушку, постелил спальник и отыскал сухарь. Когда он уже залез в мешок и зашнуровался, в полном верхнем обмундирований, и обессилел от этой шнуровки изнутри, тогда-то и вспомнилась главная опасность: волки!
— А ружья не оставили! — захныкал он опять и стал выбираться из мешка, чтобы как-нибудь завалить дверь и окна. Страх, одиночество, холод, оттого что лег натощак, мучили его всю ночь. Невыспавшийся, голодный, злой, Кешка готов был пойти утром назад по вездеходным следам. Но хватило ума быть благоразумным: Каюмов предупредил, что они снимаются на новое место. Снег глубок, лыж нет, волки... Как уже было с мерзлотой — «вороньим гнездом» ямы, он разозлился на себя, кинулся крушить какой-то сарайчик, разнес его в щепу, разжег костер, натаял снёга и первым делом заварил чаю.
Чай укрепил его дух. Кешка наплавил целое ведро воды и умылся. Потом взял топорик и сделал первую засечку на бревенчатой стене. Сварил водянистой и пресной (не рассчитал!) похлебки. Похлебал жижи, повертел в руках пятисантиметровой толщины круг прессованной картошки, отложил его, допил чай и улегся спать.
Ночью «арестант» опять не. спал, со страхом прислушивался к скрипу крыши под ветром.
* * *
— Не пора? — спрашивали бригадира. И Каратай безошибочно понимал, что речь идет не о подъеме лежащего на боку, на «стапеле» знака. Речь — о Кешке.
— Обождем еще денек.
О подкидыше заговаривали за обедом:
— А не помрет он там с голодухи?
— Ты бы помер? С продуктами? Со спичками среди дерева?
— Ну я! Я другое дело!
— Вот надо, чтоб и он так же. Нужда заставит...
В эти дни говорили о родителях, о воспитании детей. Каких только историй не рассказали! Про академика, выросшего в дурной семье, и про рецидивиста из семьи учителей. О всяких усыновлениях, приемышах, о том, как, отчаявшись добиться толку, отдавали родители своих чад «в люди», в простые семьи, на воспитание черным хлебом, трудом, землей.
— Нас семеро росло у матери, без отца, — рассказывал Саша. — Босые ходили, одни сапоги на всю семью. Хата покосилась, оглоблей подперли, боялись, ночью придавит. А ничего: мы со старшей сеструхой всех на ноги подняли. Павлуха в Бирме завод строит, инженер. Маша та, правда, с детьми сидит, не работает. Еще две сестренки институты кончают. Гошка в армии, в ГДР, механик хороший. Я вот один выше среднего специального не поднялся, но какие мои годы?
И долго с жаром говорили о том, что чем труднее жить, тем ближе люди друг к другу, а вот чем легче — тем больше каждый о себе печется. Отчего так?