— Поставим вместе, а занарядим наши — нам, как вручную, ихние — им, как с урбээмкой! — предложил Каюмов. — Если не объединиться, так оно и выйдет, же еще и прогорят. Вертолета не дождаться недели две.
— Какой две!
Наутро договорились обо всем с Кивачом и решили через три дня, завершив свой «угол», делать 150-километровый марш к его бригаде. Имело смысл торопиться: наст поплыл, вздыбливался озерный сине-фиолетовый лед, и речной фонтанировал, приняв на себя вес вездехода. Начиналась распутица, предвещавшая вынужденное безделье, пока не спадет во всех этих бесчисленных речушках полая вода. Савельев, предчувствуя, что приближается целая полоса исповедей, попросил базу передать с очередной оказией гитару. Катя предлагала ему на сопке спою, но он отказался и не раз уже об этом пожалел. Он чувствовал: вот-вот и его самого прорвет, так и тянуло поделиться своим единственным богатством — встречей и разговором с Катей.
Гитара прибыла вовремя, и с тех пор каждый вечер по часу и по два перезванивали у костра и в палатке ее цыгански вкрадчивые струны, и со стороны могло показаться, что это туристы забрели так несвойственно далеко.
Перед переброской заехали, конечно, за Кешкой. Сначала собирался ехать один Каратай, а в вездеходе оказались все шестеро.
«Арестант» издалека увидел и услышал «семерку», и так припустил навстречу, будто боялся, что проедут мимо. Наперебой сообщали друг другу, что увидели, показывали в его сторону... Кешка подбежал к открытой бригадиром дверце.
— Ну что теперь скажешь?
Но тот ничего не мог сказать, разревелся. Каратай потрепал парнишку по плечу:
— Полезай, подъедем за твоим имуществом.
— А хорошо, когда люди рядом! — вырвалось у него, и эта откровенность стала началом перемены.
Бригада с удивлением услышала как-то, что он обращается на «вы» к Екимову. Его робкое, школьное «вы» показало Игорю, что Кешка, в общем-то, легко смущается, он не уверен в себе и боится показать это, прикрывается нагловатой усмешкой, а чаще уходит в молчание, замыкается. Савельев заметил, что бригадир порой ведет слишком жесткую линию с подкидышем, и сказал ему однажды:
— Саш, дай-ка лучше я поговорю с ним.
— «Лучше»? — переспросил бригадир. Сузились голубые глаза, какие-то обветренные, как и лицо, — дорожный человек. Сезон был в той фазе, когда не слово — взгляд, незаметное движение, жест могли задеть, вызвать вспышку. Игорь знал об этой взрывоопасности, его поражала тонкая чувствительность внешне грубоватых парней, и он старался говорить помягче:
— Видишь ли... Мы пока действуем на него примитивно: едой, работой, деревней этой. Физически действуем. А надо — и о душе...
— Я его в душу! В печенки! Расплодили волосатиков! Я, значит, все в жизни своим горбом, а он?! Легко жить стали!
— Не кипи, — остановил Игорь. Будь на его месте кто-нибудь другой, тот же Екимов, Каратай не потерпел бы такого обращения. Но Савельева он с первого дня принял как равного, только по обстоятельствам подчиненного ему человека. Саша уважительно относился к диплому и научной работе Игоря и с самого начала старался не «руководить.» им. После признания о Кате Русских их отношения стали к тому же напоминать игру в «поддавки», и каждый старался уклониться от прямого взгляда, стычки в споре или от обсуждения таких тем, которые могли к ней привести.
— А, говори! — махнул Каратай. — Горбатого могила исправит!
Вечером, когда Игорь кашеварил у костра, он забрал к себе на «камбуз» транзисторный приемник. Кешка, которого примагничивала музыка, повертелся-повертелся вокруг и понял, что приемником не завладеть.
— А ты — на ящик, на ящик! — пригласил Игорь, орудуя мешалкой в ведре с супом. — Вместе и послушаем. Какой ансамбль, как ты думаешь?
Они поговорили о модных ансамблях, о «тяжелом роке» и переходе от биг-бита к классике. Кешка разговаривал скованно, сидел напряженно, он хоть и поздоровел на вид, но, казалось, то и дело ждет окрика, насмешки или боится, очередной своей оплошности. Он будто не доиграл дружелюбному отношению бригады к нему. И непривычно было, что Игорь говорит с ним как с равным и знает современные, модные у молодежи ансамбли и песенки.
Из края в край горизонта ало фосфоресцировали закатные перистые облака, снег посерел вокруг кострища, и по нему пробегали яркие черно-красные тени. Игорь и воспитанник смотрели в огонь, слушали классический джаз двадцатых годов и молчали. Когда музыка закончилась и стали передавать новости, Кешка после долгого молчания тихо сказал:
— Странная штука — жизнь все-таки. Сколько думал и думаю, зачем она, а понять не могу.
— Ну если ты от меня ответа ждешь, то напрасно. Я и сам над этим думаю.