— Ну? — искренне поразился Кешка. И пояснил: — А я-то думал, вы тут все такие правильные, все у вас так и не иначе...
Игорь удивил его еще больше:
— Тебе когда-нибудь казалось, что все происходящее происходит не с тобой, а с кем-то, все нереально или не вполне реально?
Кешка кивнул.
— Вот и со мной так было. А по-настоящему реальными, моими были, пожалуй, последние три года. До этого времени я ведь толком ничего и не умел. Когда тебе жизнь кажется странной, значит, ты еще не нашел в ней своего места.
— А ты нашел? — нетерпеливо и как-то раздраженно спросил Кешка.
— Еще нет, думаю. Но, похоже, вот-вот найду.
— Ну найдешь — и что?
— А то, что человек только в одном случае получит удовлетворение от жизни: когда он твердо знает, что делает свое дело и так, как никто другой это дело не сделает.
— Все вы круглые и правильные слова говорите. «Дело, дело!»
— Пойми, в природе ничего лишнего нет. У каждой пещи, каждого существа свое назначение. Найдешь его — и будет счастье. А не найдешь, все будет казаться, что кинешь не своей жизнью, и в самой развеселой компании тошно станет.
— Насчет компаний ты верно... — и осекся.
— В жизни, Кеш, все каким-то таинственным образом уравновешено. Вот, положим, нашел ты триста рублей. Или в карты выиграл. Легкие деньги. Никогда ты их с пользой не израсходуешь, растекутся меж пальцев, будто и не было. Другое дело — если ты заработал эти деньги, да нелегко заработал. Будешь тратить — и все будет казаться, что их у тебя больше, чем три сотни. Кто его зкает, может, тут закон какой есть, может, внушение. И так все в жизни.
— Ну, а как искать это свое место?
— Прежде всего в себе. Отказаться от того, что не твое. И развивать то, что действительно твое и ничье больше. В каждом человеке есть что-нибудь неповторимое, может, чудинка какая-нибудь. Вот это и надо развивать. Не выпячивать, не кичиться этим, а прислушаться к себе, уловить и — работать. Развивать себя как личность, пак думающее существо, существо разумное.
— Ну а если нет у меня? Не каждый ведь талант!
— Многие не там талант ищут. Внушили себе: будешь, например, ученым. Гонятся за придуманным, а свое настоящее гробят. Вот и получаются несчастные люди. А жизнь прошла, и ты — старик. Как прожил ее? Что сделал, много ли добра и кому? Оглянешься, а там не разобрать, не то жил, не то время убивал, не то работал, но то зарплату отсиживал. И чем быстрее начнешь думать над этим, тем больше возможности что-то изменить, переиначить...
* * *
Едва только стаял снег и полные до краев реки унесли его, начались одно за другим превращения тундры. Словно талантливый оператор, снимало солнце портрет одного и того же человека, но в обратной последовательности: сначала глубокий дряхлый старик с обесцвеченными глазами и обезжиренной кожей, но с каждым новым кадром годы отсчитываются назад и перед зрителем возникает упругий юноша гимнаст, силы которого избыточны и перерастают в веселье.
Плавные, с сотнями колен и коленцев равнинные речки теперь гудели и ярились под стать горным. За считанные часы расцветилась тундра всеми цветовыми переходами зелени, вымахали на глазах лаково-коричневые прутики карликовой березки, белым-бело стало на озерах и болотах от перелетной птицы. И кончилась прежняя тишина, пропала на все лето, короткое, как отпуск: аукались, гоготали сопки и озера, курлыкали прибывающие из Африки караваны, трубили невидимки лоси и дикие олени.
Бригада петляла между извивов речки и притоков, пока не отчаялись и не махнули вплавь. Полые воды подхватили «семерку» — с задраенным трюмом, выпускающую тугие пегие струи из трюмных насосов. И поплыли, отталкиваясь на поворотах баграми и подгребая то левой, то правой гусеницей. На одном из поворотов увидели геодезисты такую картину. Словно ожили заросли карагача — качается до горизонта витая и ломаная изгородь — тысячи и тысячи оленьих рогов. Дробный гул стоит окрест от бесчисленных взыгравших копыт.
— Гляди! Ты гляди! — диву давался Екимов, указывая на другое стадо, небольшое, десятка в два голов. Это были дикие олени.
— Оленеводы стараются избежать; таких встреч весной, когда «дикари» уводят за собой в тундру домашних оленей. Пастухи кричали вожакам, оттирали в гущу взволнованных важенок, заливались лаем собаки, но колхозное стада уже растекалось но краям и угрожало растаять новее. При встрече с вольным народом снова оживает мечта о свободе.
— Поможем, что ли? — спросил Каратай. Он тоже не остался равнодушным к происходящему. Каюмов — заправский каботажник — лихо причалил к пологой кромочке, и вездеход с подводным скрежетом о ледяной уступ вполз на берег. Саша вынул ракетницу, встал на гусеницу и развесил между дикими и домашними оленями как раз там, где граница грозила расплыться, десяток красных «долгоиграющих» ракет.