— А это куда? — указал Гриша на остатки оленя.
— Во-он в той сопке рысь сидит, — отвечал Сережа. — Мы ушел, она пришел, чисто будет. Рысь один живот кушит, больше никого.
Каждый день после снеготаянья видела бригада белеющие на мхе, па траве, на зимниках россыпи костей, как на поле Куликовом, — нигде не поврежденных, разобранных, как выразился Каюмов, на запчасти.
— А почему кость не рубите? — спросил Игорь.
— Олень — мой родня, твой родня. Рубить — обидеть его, так старики говорят.
— Скажи, Сережа, — Савельев заметил, что тоже начинает говорить с акцентом. — Почему твой народ всю жизнь ездит? Почему на одном месте не живет?
— Живут, многие живут. В домах живут, в городах живут, — кивал каждому своему слову, подтверждал его Сережа — полный двойник Замира. — Охотник не живет. Рыбаклов не живет. Пастух не живет. Олешка ягель скушил — нада дальше идти. Рипа удачил, зверь бил — опять маленько идти нада. Поэтому, русский брат.
Прост и естествен был ответ. И Савельев с уважением смотрел на этих ловких, хоть внешне слабых и маленьких парней. Немногословных, умелых, щедрых. У каждого к ним нашлось немало вопросов:
— Правда, что олень не съест ягель, сорванный руками?
— Та, та, правда. Такой чистый олешка.
— А почему вас комары не берут? И не мажетесь ничем...
Сережа поразил эрудицией:
— Кровь другой. Кровь иммунитет иметь, сам выработал. Комар ходи — брать не хочет.
— Почему покойника иногда через всю, тундру везете?
— Человек туда вернуться, откуда пришел. Пришел Уренгой — ушел Уренгой. Так нада.
И просили не трогать хальмермо — национальных кладбищ, если встретятся на их пути — «беда будет».
«А я даже не знаю толком, где моя родина, — подумал от таких слов Игорь. — Надо написать отцу, спросить. Мы тогда много ездили, пока он служил...»
— Говорят, вы белку в глаз бьете, верно?
— Та, глаз, глаз, — спокойно соглашались оба. — Шкурка портить нельзя, глаз бить нада.
— А ну покажи, как стреляешь.
— Тундра зря палить — худо. Кушит хочешь — стреляй. Промышлять айда — стреляй, пожалиста. Баловать нельзя.
— Ну Сереж, ну пальни, а! — упрашивал Екимов. Каратай нашел в карманах завалявшийся гривенник, установил его в разрезе резиновой прокладки над капотом.
— Ребят, а ведь забыли уже, какие они из себя, деньги! — закричал Гриша, разглядывая гривенник, как монету из коллекции нумизмата. Сережа отошел шагов на десять, поднял тозовку и так, навскидку, казалось не целясь, сухо клацнул выстрелом. Гривенника в прорези как не бывало.
— Ай да Чингачгук! С тобой шутки плохи!
Сережа вдруг заговорил о вездеходе, видимо, чтобы отвлечь внимание от своей персоны. Каюмов кинулся было проводить экскурсию, но ни Сережа, ни Замир вопросов не задавали. Бригаде стало ясно, что интерес к вездеходу служил только поводом для следующей фразы:
— Его след, как рана. Тридцать лет тундра заживает.
И все поняли, как непросты эти простые парни.
Не признаваясь себе в легкой зависти к ним, настоящим мужчинам, Каюмов вдруг с привычным своим «угу-гуу!», от которого шарахнулось стадо, ухватил красночерными ручищами ближайшего оленя за оба ствола рогов.
— Силу почуял! — хохотали ребята. Юрий пригнул оленью голову до самой земли. Ненцы посмеивались, попыхивали после привычного дела трубками, сидели на корточках неподвижно, но зорко, готовые в любую минуту метнуть аркан, видя в узкие щелочки глаз одновременно и бригаду, и стадо, и дальнюю сопочку, где «жил рысь». Олень попятился. Каюмов — в меховых штанах, в двух или трех свитерах, по обыкновению с черной бородищей, казался вдвое больше оленя. Но олешка попятился и пошел вперед. Теперь была очередь Каюмова пятиться.
Он натужился, остановился, скрутил, как штурвал, голову быка набок.
— Злится, — предупредил Васильков. — Белки-то налились.
— Я ему позлюсь! — с натугой проговорил Каюмов и скрутил рога теперь влево, снова пригнул оленью морду к самому мху. — Позлюсь...
У Каратая трубки не было, и он курил на корточках посреди пастухов свой «Беломор».
— Не забодает? — спросил он на всякий случай.
— Олешка — добрая душа, — совсем без акцента сказал Сережа.
И тут Саша резко откинулся на спину, потому что Каюмов вдруг перевернулся в воздухе, кирзачами кверху, едва не зашиб бригадира, и река позади курильщиков гулко ухнула. Олень покрутил головой, будто искал обидчика, но не нашел и с достоинством отправился к важенкам. Бригада проследила траекторию падения и с опозданием захохотала. Кешка катался по земле — впервые смеялись не над ним. Ненцы улыбнулись, не выпуская трубок из зубов.