— Холмы Максвеллтона прекрасны…
Показались две покачивающиеся фигуры.
— Стоп! Ты не тот мотив играешь. Прекрати свои проклятые мексиканские наигрыши. Ну-ка, «Холмы Максвеллтона прекрасны»… Опять не так! — человек замолчал. — Сдаётся мне, что я смог бы сыграть и на органе.
— Можете попробовать, сеньор.
— «Попробовать», чёрт тебя побери! Я устал. Он только рыгает, когда я пробую, — он замолчал.
— Попробуем ещё этого «Максвеллтона», сеньор?
Один из мужчин повернулся к забору. Элизабет было видно, что он заглядывает в её окно.
— Спуститесь, — попросил он. — Пожалуйста, спуститесь.
Элизабет сидела неподвижно, боясь шевельнуться.
— Я пошлю к вам домой cholo.[4]
— Сеньор, не надо никаких cholo!
— Я пошлю к вам домой джентльмена, если вы спуститесь. Я один.
— Нет, — сказала она, пугаясь звука собственного голоса.
— Если вы спуститесь, я спою вам. Послушайте, как я могу петь. Играй, Панчо, играй «Sobre las Olas».[5]
Его голос, полный прекрасной печали, золотистой дымкой заполнил окружающее пространство. Песня закончилась так чувствительно, что она даже подалась вперёд, чтобы лучше слышать.
— А теперь вы спуститесь? Я жду вас.
Сильная дрожь сотрясала её тело, когда, дотянувшись до верхнего края рамы, он закрыла окно, но даже через стекло голос был слышен ей:
— Она не спустится, Панчо. А как насчёт следующего дома?
— Старики, сеньор; им около восьмидесяти лет.
— А в следующем доме?
— Ну, может быть… Девчушка лет тринадцати.
— Что ж, давай попробуем с девчушкой лет тринадцати. А теперь, «Холмы Максвеллтона прекрасны»…
Совершенно разбитая страхом, Элизабет натянула край одеяла на голову. «А ведь придётся идти, — прошептала она. — Боюсь, если он позовёт снова, придётся идти».
8
Прошло две недели, прежде чем Джозеф снова приехал навестить Элизабет. Небо заволокло туманной серой мглой, и наступила осень. Огромные, похожие на кучи хлопка, облака, словно отряды небесной разведки, приплывали каждый день с океана, на время собирались на вершинах холмов, а затем возвращались к морю. Стаи краснокрылых дроздов совершали облёт полей.
Голуби, которых весной и летом не было видно, выбрались из своих укрытий и стайками расселись на изгороди и срубленных деревьях. За плотной завесой из пыли, повисшей в осеннем воздухе, солнце при восходе и закате казалось красным.
Бартон с женой уехали в лагерь для совместных молитв в Пасифик Гроув. Томас, поморщившись, сказал: «Он потребляет Бога так, как медведь, который наедается перед зимней спячкой».
С приближением зимы Томас загрустил. Казалось, дождливое и ветреное время года, в течение которого он не знал, куда ему спрятаться, пугало его.
Дети на ферме относились к Рождеству как к чему-то совсем близкому. Вопросы, касавшиеся больше правил поведения, а не святых праздника солнцестояния, задавали главным образом Раме, которая в основном и формировала их представления.
Бенджи болезненно страдал от безделья. Его молодая жена пыталась понять, почему никто больше не обращает на него внимания.
На ферме уже практически нечего было делать. Высокой сухой травы у подножия холмов было достаточно, чтобы кормить скот всю зиму. Сараи были полны сена для лошадей. Большую часть времени Джозеф проводил, сидя под дубом в размышлении об Элизабет. Ему вспомнилось, как она, сдвинув ноги, сидела с высоко поднятой головой, и единственным, что, казалось, удерживает её от того, чтобы она не взмыла вверх, было её тело.
Хуанито подошёл и, сев рядом, украдкой заглянул в лицо Джозефу, чтобы уловить его настроение и воспроизвести его.
— Мне просто необходимо, чтобы до начала весны у меня появилась жена, — сказал Джозеф. — Чтобы она жила именно тут, в моём доме. Когда придёт время обеда, она будет звонить в маленький колокольчик, но не в такой, какой висит на шее у коров. Надо бы купить серебряный колокольчик. Думаю, что ты был бы рад услышать такой колокольчик, Хуанито, который звенит, когда наступает время обеда.
Хуанито, польщённый оказанным ему доверием, открыл свою собственную тайну:
— Я тоже, сеньор.
— Женишься, Хуанито? Ты тоже?
— Да, сеньор, на Элис Гарсия. У них есть бумага, удостоверяющая, что их дед был родом из Кастилии.
— Как я рад, Хуанито. Мы поможем тебе построить здесь дом, и больше ты не будешь возчиком. Ты будешь жить здесь.
Хуанито довольно хихикнул.
— У меня, сеньор, колокольчик будет висеть на крыльце, но у меня — такой, какой вешают на шею коровам. Нехорошо будет, если услышат ваш колокольчик, а придут на обед ко мне.
Джозеф снова склонил голову и, глядя на переплетающиеся ветви дерева, улыбнулся. Несколько раз он думал о том, чтобы потихоньку рассказать дереву об Элизабет, но боязнь того, что со стороны это будет выглядеть глупо, останавливала его.
— Послезавтра днём я собираюсь поехать в посёлок, Хуанито. Ты, наверное, захочешь поехать со мной.
— О да, сеньор. Я сяду на козлы, а вы можете сказать: «Он — мой кучер. Он в лошадях толк знает. Я-то, конечно, сам никогда не правлю».
Джозеф посмеялся над возчиком.
— Сдаётся мне, тебе бы понравилось, если бы я сделал для тебя то же самое.
— О нет, сеньор, мне — нет.
— Мы поедем рано, Хуанито. Тебе надо надеть новый костюм на такую погоду, как сейчас.
Хуанито с недоверием уставился на него.
— Костюм, сеньор? Не рабочую одежду? Костюм с пиджаком?
— Да, пиджак, жилет и цепочку на жилет для свадебного подарка.
Это было уже слишком.
— Сеньор, — сказал Хуанито, — мне надо починить порванную подпругу.
И он направился к сараю, ибо идею костюма и цепочки надо было хорошенько обдумать. Тот способ, которым он собирался надевать костюм, требовал обстоятельных размышлений и некоторой практики.
Джозеф запрокинул голову, и улыбка медленно сползла с его лица. Он снова смотрел на ветви. Стая шершней свила петлю на суке над его головой и начала строить себе гнездо вокруг получившейся основы. В мозгу Джозефа внезапно возникло воспоминание о круглой поляне, окружённой соснами. Он помнил каждую подробность того места: странную скалу, поросшую мхом; окаймлённую порослью папоротника расщелину и тихую чистую воду, которая лилась из неё и с таинственной быстротой утекала прочь. Он видел, как течение шевелит листьями растущего прямо в воде салата. Внезапно Джозефу захотелось поехать туда, посидеть под скалой, поковырять мягкий мох.
«Вот было бы место, куда можно убежать от страдания, печали, разочарования или страха, — думал он. — Но сейчас у меня такой нужды нет. Нет ничего такого, от чего надо убегать. И всё-таки это место надо запомнить. Если когда-нибудь потребуется скрыться от какой-нибудь напасти, можно будет поехать туда». Он вспомнил стволы высоких деревьев, растущих на поляне, и умиротворённость, которая была там во всём, к чему бы ни прикоснулась рука. «Как-нибудь мне нужно будет заглянуть внутрь расщелины и посмотреть, где там источник», — подумал он.
Весь следующий день Хуанито потратил на подготовку козел, упряжи и двух гнедых лошадей. Он мыл, чистил, сновал с поклажей туда-сюда, наводил блеск. А затем, боясь, как бы что-нибудь из получившейся красоты не исчезло, повторял весь процесс снова. Медный набалдашник на шесте был надраен до умопомрачения, все пряжки сверкали, как серебро, упряжь блестела, словно её покрыли лаком. На середине кнутовища развевался бант из красных лент.