Так как день был очень жарким, Джозеф расстегнул свою накидку и размотал шарф, прикрывавший его воротник от пыли; поворачивая свою чёрную шляпу, он протёр кожаный ремешок на ней носовым платком.
— Не хочешь ли слезть, Элизабет? — спросил он. — Можно окунуть ноги в воду, и будет полегче.
Но Элизабет покачала головой, и такое покачивание закутанной головы выглядело странным.
— Нет, со мной всё в порядке, дорогой. Когда мы доедем до дома, будет очень поздно. Я хочу ехать.
Он хлестнул кнутом по крупам лошадей, и они продолжили путь вдоль реки. Высокие ивы, растущие у дороги, шелестели своими вершинами и иногда касались их спин длинными податливыми ветвями. Издавая высокие пронзительные звуки, в горячем кустарнике пели сверчки; кузнечики, взмахивая бледно-жёлтыми крылышками, со стрёкотом проносились в воздухе, а затем скрывались в сухой траве. Тут и там небольшие лесные кролики с мехом голубоватого оттенка в панике разбегались от дороги и, оставшись на этот раз целыми и невредимыми, усаживались на задние лапы, украдкой поглядывая на повозку. В воздухе стоял тёплый запах травы, резко пахло ивовой корой и листьями растущих у реки лавровых деревьев.
Под стук копыт Джозеф и Элизабет, пойманные ритмами дня, сонно раскачивались на кожаном сидении. Их спины и плечи мерно поглощали дрожь коляски. Сами собой подкрадывались сон и беспечность, ещё более глубокая, чем сон. Теперь дорога вслед за рекой резко свернула к горам. Высокие гребни гор, словно густым грубым мхом, были покрыты тёмным шалфеем; лишь высохшие русла водных потоков серыми рубцами, похожими на зажившие раны от седла на спине лошади, зияли на их поверхности. Солнце клонилось к западу, а дорога, вслед за рекой, приближалась к тому месту, где они вместе делали поворот. Время для двух седоков, едущих в коляске, которую везли неспешно бегущие лошади, превратилось в не имеющий чётких границ промежуток между мыслями. Холмы и река предстали перед ними во всём своём великолепии, а затем, когда дорога пошла на подъём, лошади стали двигаться рывками, что напоминало работу кузнечных молотов. Они ехали в гору. При соприкосновении с осколками известняка, из которого состояли холмы, дребезжали колёса. Наезжая на камни, их железные обода издавали резкий звук.
Подобно собаке, которая хочет вытряхнуть воду, попавшую в глаза, Джозеф наклонился вперёд и, чтобы отогнать наваждение, резко качнул головой.
— Элизабет, — сказал он, — мы подъезжаем к перевалу.
Она откинула вуаль и уложила её на шляпе. Глаза её постепенно оживали.
— Я, должно быть, спала, — сказала она.
— Я тоже. Мои глаза были открыты, а я спал. Но вот и перевал.
Гора была словно расколота надвое. Два открытых пласта известняка сближались и плавно опускались вниз, оставляя на дне расщелины только место для русла реки. Сама дорога кончалась обрывом, находившимся на расстоянии в десять футов от поверхности воды. Посередине перевала, где вынужденная замедлить своё течение глубокая река текла быстро и бесшумно, из воды, словно нос лодки, которая движется вверх по течению с большой скоростью, поднималась, производя сердитый шум водоворота, шершавая каменная глыба. Теперь солнце скрылось за горой, но через перевал можно было видеть его трепещущие лучи, падающие на долину Богоматери. Повозка въехала в прохладную голубую тень белых утёсов. Преодолев вершину длинного пологого откоса, лошади бежали достаточно быстро, хотя и фыркали, вытягивая шею, на реку, протекавшую далеко внизу под дорогой, по которой они двигались.
Джозеф взял вожжи покороче, его правая нога выдвинулась вперёд и слегка упёрлась в тормоз повозки. Бросив взгляд на спокойно текущую внизу воду, он, в предвкушении встречи с долиной, которую предстояло увидеть через мгновение, испытал чувство всеохватывающей чистой и горячей радости. Он обернулся, чтобы рассказать ей о своих ощущениях и увидел, что лицо её искажено тревогой, а глаза полны ужаса. Она вскрикнула:
— Я хочу, чтобы мы остановились, дорогой. Я боюсь!
Не отрываясь, она смотрела через перевал на залитую солнцем долину. Джозеф натянул поводья и, вопросительно глядя на неё, остановил коляску.
— Я не знаю, почему. Может быть, из-за того, что дорога узкая, а внизу так шумит река.
— Да нет, нет.
Он соскочил на землю и подал ей руку, но, когда попытался подвести её к обрыву, она отдёрнула свою руку и, дрожа, отступила в тень. А он подумал: «Надо попробовать поговорить с ней. Я ведь никогда не пытался рассказать ей о чём-то таком. Наверное, это непросто, но сейчас я должен буду попробовать». В своём сознании он попытался воспроизвести то, о чем ему надо было попытаться сказать. «Элизабет, — мысленно спросил он, — тебе меня слышно? Мне становится холодно при мысли о том, о чём я должен рассказать, но тот способ, которым я хочу разговаривать с тобой, создаёт у меня молитвенный настрой». Его глаза расширились, он был в состоянии транса. «Я должен думать без слов, — мысленно произнёс он. — Однажды мне сказали, что это невозможно, но я должен… Элизабет, слушай же меня! Христос распятый — может быть, больше, чем символ страдания. Он — может быть, сама истина, которая вмещает в себя всё страдание. А человек, стоящий на вершине холма с руками, поднятыми в стороны — знак того символа, и он тоже, может быть, вмещает в себя все страдание, которое когда-либо существовало».
На миг она прервала его размышления, воскликнув: «Джозеф, я боюсь!»
А он продолжал мысленно рассуждать: «Слушай, Элизабет. Не бойся! Я расскажу тебе, как надо размышлять без слов. Дай мне возможность нащупать мгновение между словами, подбирая и пробуя их на вкус. Между обыденной реальностью и реальностью чистой, незамутнённой, неискажённой смыслами, существует некое пространство. По нему и проходит граница. Вчера мы поженились, но бракосочетания не было. Наше бракосочетание происходит здесь, на перевале, и переход через него похож на оплодотворение яйца, в котором должен образоваться зародыш. Он — символ незамутнённой реальности. В своём сердце я чувствую что-то такое, что отличается по положению, строению и продолжительности от всего остального. Вот почему, Элизабет, всё наше бракосочетание и состоит в нашем кратковременном движении». В его сознании прозвучало: «За то короткое время, пока Христос был на кресте, он вместил в свою плоть всё страдание, которое только существовало, и в нём оно было незамутнённым».
Он оставался на месте, а холмы стали надвигаться на него, нарушая его одиночество и откровенность его размышлений. Его руки стали тяжёлыми и неподвижными, повиснув, как гири на толстых, привязанных к лопаткам, верёвках, которые с трудом удерживали их.
Элизабет заметила, что уголки его рта безнадёжно поникли, а яркий блеск, мерцавший в его глазах мгновением раньше, исчез. Она воскликнула:
— Джозеф, чего ты хочешь? Что ты меня просишь сделать?
Дважды он пытался ответить, но комок в горле мешал говорить. Прокашлявшись, он прочистил гортань.
— Я хочу идти через перевал, — сказал он хрипло.
— Я боюсь. Не знаю почему, но я ужасно боюсь.
Он очнулся от летаргии и одной тяжёлой, как гиря, трясущейся рукой, обнял её за талию.
— Нечего бояться, дорогая. Нечего. Мне надо было подольше остаться наедине с собой. Кажется, это обстоятельство кое-что значило для меня, а именно, что через перевал мы должны перейти вместе.
Она вздрогнула от его прикосновения и, стоя в мрачной синей тени перевала, казалась насмерть перепуганной.
— Я пойду, Джозеф, — прошептала она. — Я должна идти, но прежде я попрощаюсь с собой. Я постою здесь и, глядя на ту, новую, которая стоит на другой стороне перевала, подумаю о себе.
Внезапно она вспомнила, как разливала уэльский чай в лужёные металлические кружки трём маленьким девочкам, которые должны были напоминать друг другу: «Мы теперь — леди. А леди всегда держат руки вот так». Ещё она вспомнила, что хотела поймать сон своей куклы в косынку.