Они направили своих лошадей к вершине холма, поросшей тёмными соснами. Передние деревья, подобно стражникам, охранявшим заставу, выдвинулись чуть вперёд. Кора на их прямых, как мачты, стволах в полумраке казалась лиловой. На земле под ними, покрытой толстым слоем коричневых игл, не росла трава. Лишь слабое дуновение ветерка проникало в тихую рощу. Птицы избегали сосен, а коричневый ковёр из опавших игл мягко скрадывал шаги зверей. Всадники ехали среди деревьев, попав из жёлтого солнечного света в лиловый мрак тени. Чем дальше вглубь они продвигались, тем теснее друг к другу вставали деревья, соединяя свои склонённые вершины в один неразделимый колючий свод. Среди деревьев волнами возникал подлесок — ежевика, черника и бледные, жадно тянущиеся к свету листья гуатр. С каждым шагом ветви сплетались друг с другом всё сильнее до тех пор, пока, наконец, лошади не остановились, отказываясь продолжать путь через колючую преграду.
Внезапно Хуанито резко повернул свою лошадь налево.
— Сюда, сеньоры. Я помню, здесь есть проход.
Он направил их по старой тропе, скрытой под опавшими иглами, но свободной от растительности и достаточно широкой, чтобы по ней могли проехать два всадника рядом. Через сотню ярдов они достигли прохода, а затем Джозеф и Томас внезапно остановились, изумлённо глядя прямо перед собой.
Их взорам предстала поляна почти круглой формы, гладкая, словно поверхность бассейна. Прямые, как колонны, тёмные деревья, обступившие её со всех сторон, настороженно жались друг к другу. В центре открытого пространства возвышалась огромная, размером с целый дом, таинственная скала. Казалось, в памяти не отыскать никаких аналогий её необычной форме и объёму. Мягкие кучки густого зелёного мха покрывали скалу, напоминавшую алтарь из расплавленной массы, которая, оплыв по краям, застыла. С одной стороны в скале виднелась небольшая чёрная впадина, обрамлённая пятипалыми листьями папоротника, откуда, тихо журча, вытекал ручей, пересекал поляну и исчезал в колючих зарослях, окружавших её со всех сторон. Возле ручья лежал, поджав под себя передние копыта, огромный чёрный бык; на лбу его безрогой головы кудрявились колечки тёмной шерсти. Когда три всадника въехали на поляну, бык, пристально глядя на покрытую зеленью скалу, жевал свою жвачку. Он повернул голову и налившимися кровью глазами посмотрел на людей. Затем втянул ноздрями воздух, встал на ноги, опустил голову и, повернувшись, нырнул в подлесок, оставив проход на поляну свободным. Люди успели увидеть лишь вскинутый хвост и огромную мошонку, колышущуюся между его ног, а сам бык исчез, и они слышали только треск в зарослях.
Всё это произошло в одно мгновение.
— Бык — не наш, — заявил Томас. — Никогда раньше я его не видел.
Затем он с тревогой посмотрел на Джозефа.
— Никогда раньше я не видел этого места, и сам не знаю почему, но мне кажется, что оно мне не нравится.
Его голос дрожал. Рукой он крепко схватил енота, а тот, сопротивляясь, пытался освободиться и бил его лапами.
Глаза Джозефа расширились, взгляд его, не различая отдельных вещей, охватывал всю поляну. Его подбородок задёргался, и он ощутил, как болезненно сжимаются и растягиваются мускулы его рук и спины. Он отпустил поводья и скрестил руки на луке седла.
— Подожди немного, Том, — негромко сказал он. — Оно где-то здесь. Ты его боишься, а я его знаю. Когда-то, может быть, во сне, я видел это место, во всяком случае, у меня такое ощущение.
Он опустил руки и тихо произнёс, подбирая слова:
— Оно — старинное… и святое. Оно — святое… и древнее.
На поляне установилась тишина. Высоко в небе над верхушками деревьев пронёсся канюк. Джозеф медленно обернулся.
— Хуанито, ты ведь знаешь это место. Ты бывал здесь.
В ярко-голубых глазах Хуанито стояли слёзы.
— Моя мать приносила меня сюда, сеньор. Моя мать была индианкой. Я был ещё мальчишкой, а моя мать ждала ребёнка. Она приходила сюда и садилась под скалой. Сидела она подолгу, а потом мы уходили. Она была индианкой, сеньор. Иногда мне кажется, что старики всё ещё приходят сюда.
— Старики? — быстро спросил Джозеф. — Какие старики?
— Старые индейцы, сеньор. Извините, что я привёл вас сюда. Но когда я нахожусь поблизости, индеец во мне заставляет меня приходить сюда, сеньор.
— Чёрт бы побрал это место! — воскликнул в возбуждении Томас. — Нам надо ехать искать коров!
Джозеф покорно повернул лошадь. Но как только они покинули объятую безмолвием поляну, он заговорил, стремясь успокоить брата:
— Не бойся, Том. Что-то сильное, приятное и хорошее находится здесь. Оно — как пища, как прохладная вода. Сейчас забудем о нём, Том. Может быть, когда-нибудь, когда будет надо, мы приедем сюда опять — и насытимся.
Все трое замолчали, стремясь не пропустить звон колокольчика.
7
В Монтерее жил шорник Макгрегор, неистовый философ, марксист по убеждениям. Возраст не смягчил его взглядов, крайность которых оставила умеренный утопизм Маркса далеко позади. Из-за того, что Макгрегор постоянно двигал челюстями и стискивал губы наперекор окружающим, щёки его прорезали глубокие морщины. Глаза его были угрюмо опущены. За всякое покушение на свои права он преследовал соседей в судебном порядке, постоянно обнаруживая несоответствие этим правам содержания закона. Свою дочь Элизабет он тоже пытался застращать, но, как и её мать, безуспешно, потому что Элизабет лишь морщила губы, ибо имела своё мнение по поводу всех его аргументов, хотя никогда и не заявляла о нём. Не зная, каковы её доводы, старик не мог опровергнуть их с помощью своих собственных, и это доводило его до бешенства.
Элизабет была миловидной и весьма решительной девушкой. У неё были курчавые волосы, маленький носик и подбородок, который заострился оттого, что она постоянно задирала его наперекор отцу. Глядя в её прекрасные серые, широко расставленные глаза с длинными ресницами, можно было подумать, что она обладает каким-то сверхъестественным знанием. Высокая и стройная, она вся была как один туго натянутый нерв. Отец отмечал её недостатки или то, что, как он думал, было её недостатками. «Ты вся в мать, — говорил он. — Твой разум скован. У тебя нет ни капли здравого смысла. Всё, что ты делаешь — способ того, как ты себе это представляешь. Возьмём твою мать, женщину недалёкую, происходящую из шотландских горцев — её собственные отец и мать верили в небылицы, и, когда я в шутку городил всякий вздор, она так разевала рот, что, того и гляди, челюсть отвалится. Она говорила так: «Есть вещи, которые не кажутся убедительными, но они таковы, а это — одно и то же». Держу пари, твоя мать, прежде чем она умерла, и тебе забила голову небылицами».
Ещё он создавал для неё модель её будущего. «Придёт время, — пророческим тоном вещал он, — когда женщины будут сами зарабатывать себе на хлеб. Непонятно, почему женщина не может освоить какую-нибудь профессию. Взять тебя, например, — говорил он. — Придёт время, и скоро, когда всякая девушка вроде тебя будет так или иначе зарабатывать и пошлёт к чёрту первого же мужчину, который захочет на ней жениться». Тем не менее, Макгрегор был очень удивлён, когда Элизабет начала готовиться к экзаменам, чтобы получить возможность работать учительницей. Макгрегор почти смягчился. «Ты так молода, Элизабет, — убеждал он её. — Тебе только семнадцать. Подожди, по крайней, мере, пока окрепнешь». Но Элизабет, торжествуя, тихонько посмеивалась и ничего не отвечала. В доме, где всякое утверждение тотчас же вызывало на себя сокрушительные потоки аргументов против, она научилась быть молчаливой.
Для девушки с характером профессия школьной учительницы была большим, чем занятия с детьми. По достижении семнадцатилетнего возраста она могла сдать экзамены в своём округе и отправиться навстречу приключениям; то есть под удобным предлогом она получала возможность покинуть свой дом и город, где люди слишком хорошо её знали, возможность сохранить репутацию разбитной, но разборчивой в знакомствах молодой особы. В месте, куда её распределили, её не знали, и она казалась загадочной и желанной. Она знала дроби и поэзию, могла немного читать и говорить по-французски. Иногда она надевала батистовое или даже шёлковое бельё, о чем можно было догадаться, взглянув на те вещи, которые она вывешивала сушиться после стирки. Все эти обстоятельства, которые у обычного человека считались бы чванством, в учительнице восхищали и обнадёживали, так как она была персоной важной не только в образовательном, но и в общественном смысле, задавая интеллектуальный и культурный тон в своём округе. Люди, среди которых ей предстояло жить, не знали её детского имени, и она приняла титул «мисс». Покров тайны и учёности укутывал её, а было ей семнадцать лет. Если в течение полугода она не вышла бы замуж за самого достойного холостого мужчину в округе, ей грозила участь превратиться в мегеру, ибо женитьба на школьной учительнице могла повысить социальный статус мужчины. Её дети считались бы более развитыми в умственном отношении, чем другие дети. Преподавание в школе могло стать, если учительница хотела сделать его таковым, искусным ходом, определённо ведущим к замужеству.