— Ты очень странный человек... и здесь ты всегда желанный гость. Прощай, друг. Приходи к нам снова.
Морре, чьи глаза уже закрывались, а подбородок цеплялся за самый край подоконника, показалось, что волшебник ответил едва слышно:
— Я приду.
Позднее она решила, что эту часть возможно выдумала.
Он ни разу не оглянулся; последний связанный с ним образ, который она запомнила: его глупая шляпа, решительно и беззаботно скачущая из стороны в сторону на фоне восходящей луны. В каком бы она ни была возрасте, и совершенно не важно, что твердили ей взрослые, Морра никогда не могла убедить себя, что видит на луне нечто большее, чем некий смутный, неясный силуэт: но в этот момент ей показалось, что она разглядела почти целиком фигуру человека, который склонился над чем—то, что вполне могло быть рыболовной леской. А дальше, за его плечом...
Может быть, это папа. Может быть, это папа теперь на луне.
Сейри долго смотрела волшебнику вслед, потом наконец похлопала старое кресло по ручке.
— Что ж, а ты всегда был Землей для меня, — сказала она вслух, выпуская слова в теплый ночной воздух. — И я бы с радостью отправилась с тобой на луну, или еще куда—нибудь. Если б только не дети, обязательно отправилась бы.
Но Морра уже не слышала этих последних слов, а новый цветок — звездно—белый, с багряно—красной сердцевиной — который лежал на подоконнике рядом с ее цветком, она увидела только утром, когда солнце окрасило ее подушку золотом и пробудило ее ото сна.
Dirae
Красное.
Мокрое, красное.
Все ноги в красном.
Вон. Наклоняется к красному. В руке у него блестит — другая рука рвет, трясет что—то в красном.
Шевелится.
В красном шевелится.
Не хочет, чтобы шевелилось. Пинает, снова вскидывает блестящее.
Меня не видит.
Из красного — звук.
Мне больно от звука.
Тоже не хочет звука. Издает звук, опускает красное.
Остановить его.
Зачем?
Не знаю.
Его рука— в моей. Глаза расширены. Вырывается, машет блестящим.
Отобрать.
Махнуть блестящим поперек лица. Распускается. Цветок. Красные зубы. Снова махнуть блестящим, в другую сторону.
Красное. Красное.
Другой звук— пронзительный, неприятный. Вдалеке, но приближается. Белые глаза на красном—красном лице. Поворачивается, ноги скользят на красном. Можно поймать.
Звук все ближе. Под ногами шевелится в красном. Больно. Больно!
Звук слишком близко. Уйти.
Тьма.
Тьма.
ТЬМА!
«Я...»
Что? Кто? Как?
Кто это — «я»? Думай, думай!
Что значит думай?
Громко. Больно. Громко.
Забор. Мальчишки. Громко! Мне от этого больно.
Один мальчишка скорчился на земле.
Другие мальчишки.
Ноги. Как много ног!
Больно!
Я иду к мим. «Я...»
В каждой руке по мальчишке. Я отшвыриваю их прочь. «Я...» Еще мальчишки, еще ноги. Оторвать от земли, ударить друг
о друга. Отшвырнуть прочь.
Вот так! Мне это нравится!
Мальчишки исчезают.
Скорчившийся мальчишка. Одежда порвана, лицо в красных потеках. Это кровь. Я — знаю. Откуда я это знаю?
Мальчишка встает. Падает.
Лицо мокрое. Это не кровь. Вода из глаз. Это что?
Снова встает. Говорит со мной, словами. Уходит. Едва не падает, но не падает. Вытирает лицо, идет дальше.
Оборачиваюсь, на меня смотрят лица. Я смотрю на них. Они отворачиваются. Я тут одна.
«Тут. Где — тут?»
Двери. Окна. Шум. Люди. В темном окне — фигура.
Я двигаюсь — она двигается. «Я» подхожу поближе, чтобы взглянуть — она тоже подходит, тянется ко мне.
«Это — я?»
Тьма. Тьма. ТЬМА!
...тот, с ножом, вне пределов досягаемости. Отступает, подходит вплотную, снова шарахается прочь. Ждет, ждет, я его вижу краем левого глаза. Старуха все вопит и вопит. Еще один вскакивает мне на спину, пытается меня задушить, хохочет, кряхтит. Резко откидываю голову назад, чувствую, как ломается нос, он падает, пинаю его между ног. На меня бросается человек с ножом, хватаю его за запястье, ломаю его — да! Третий, с пистолетом, пугается, стреляет, «хлоп!», мусорный бачок шатается и опрокидывается. Он бросает пистолет, бежит, и я теряю его в переулке.
Когда я возвращаюсь, тот, которого я пнула, извиваясь на боку, ползет к пистолету. Увидев меня, замирает. Старуха наконец исчезла, человек с ножом привалился к стене склада.
— С—сука, ты мне руку сломала, бля!
Он снова и снова повторяет «сука». И другие слова. Я подбираю нож и пистолет и ухожу, ищу, куда их выкинуть. Со стороны реки небо светлеет, красиво.
Тьма...
...перекатываюсь по земле, пытаюсь отобрать автомат у плачущего человека. Он дерется, кусается, лягается, пытается ударить меня автоматом. Кругом толпа, люди: ноги, туфли, слишком близко, сумки, пакеты, слишком близко, кто—то наступает мне на руку. Тела на земле, некоторые шевелятся, большинство нет. Он бьется и воет у меня в руках, его бросила жена, он потерял работу, у него забрали детей, «голоса, голоса!». Внезапно сдается: глаза закатываются, он обмякает, он безопасен. Я отбиваюсь от разъяренного человека, на руках у него неподвижная девочка, он хочет автомат: «Дай мне этот автомат, дай его сюда!» Я встаю на ноги, стою над стрелком, меня окружают со всех сторон, теперь я защищаю его. Полиция.
Вращающиеся огни, красный, синий, белый, окружают нас со всех сторон, человека поднимают на ноги и уводят, почти уносят, его ноги почти не касаются земли. Он по—прежнему плачет, голова у него запрокинута, как будто шея сломана. Повсюду тела, большинство из них мертвые. Я умею отличать мертвых.
Один полицейский подходит ко мне, благодарит за то, что я предотвратила новые смерти. Я отдаю ему автомат, он достает блокнотик. Он хочет знать, как все было: что произошло, что я видела, что я сделала потом. Доброе лицо, веселые глаза. Я начинаю рассказывать.
...и потом тьма.
«Куда я деваюсь?»
Вот когда меня окутывает тьма — сразу после того, как меня выхватывают из одного сражения и переносят в другое, — где я нахожусь в это время? Этих промежутков времени просто не существует, никаких воспоминаний, кроме смазанных битв. Ни имени, ни потребностей, ни желаний, никакой связи ни с чем — только мое собственное отражение в витрине или в луже... Где я живу? Кто я такая, когда я там, а не тут?
И живу ли я вообще?
Кто я?
Нет, я не «кто». Я не могу быть кем—то. Я — нечто. Ходячее оружие, орудие, слепая сила, которую использует кто—то или что—то, мне неизвестное, с целью, которой я не понимаю.
Но...
Если я изначально задумана как оружие, сознательно создана с одной определенной щелью, для чего тогда я задаю вопросы? Автомат того бедолаги не интересовался ни собственной сущностью,
ни сущностью своего хозяина, ни тем, куда его вешают, когда он не нужен. Нет, я явно нечто большее, чем просто оружие: я способна...
...размышлять. Размышлять в тот самый момент, как отбираю у хихикающей парочки канистру с бензином. Парочка склонилась над оборванной теткой, которая сонно моргает, сидя на тротуаре. Парень уже открыл зажигалку, уже готовится чиркнуть колесиком. Я бью их канистрой, пока они не падают на асфальт и не остаются лежать неподвижно. Я поливаю их бензином и швыряю зажигалку в канаву. Оборванная тетка принюхивается, фыркает — ей не нравится запах. Она встает и бредет прочь. Проходя мимо, она кивает мне.