Гребень постепенно поднимался, и снежные поля слились вскоре в непрерывную полосу, оседлавшую гребень и свисавшую на подветренную сторону снеговым флагом. Идти приходилось по наветренной стороне, чуть пониже зубчатого снежного края гребня, чтобы не забрести случайно на карниз флага и не обрушиться на другую сторону.
Вскоре мой путь пересекли свежие следы стада козерогов, совсем недавно переваливших через гребень. Метров через триста следы того же стада, вновь перевалившего через гребень, встретились мне снова. Странно! Как раз в этом месте глубокий снег и отвесный скальный жандарм заставили меня траверсировать крутой северный склон, в обход препятствия. Склон был целиком закрыт снегом. Поверхностная корка была очень тверда, и пришлось рубить в ней ступеньки для ног, обутых в кеды, прикладом малокалиберного ружья (слишком большое специальное снаряжение не позволяло таскать с собой ледоруб).
Идти было очень неудобно. Местами наст держал отлично, а местами, на более пологих участках, я проваливался по пояс. Приходилось к тому же смотреть в оба, чтобы не «загудеть» по гладкому насту вниз, как с ледяной горки. Траверс сильно меня измотал, и я вылез на седловину гребня позади жандарма совершенно запыхавшись; вся моя одежда пропиталась талой водой. Как только мои глаза оказались вровень с седловиной, я заметил, как что-то мелькнуло за перегибом склона. Сначала я решил, что это заяц. Но откуда же может быть заяц на высоте 5300 метров? В следующую секунду я ступил на седловину, на чистую землю, и взгляд мой сразу же остановился на снежном пятне посередине седловины. Там четко отпечатались большие круглые следы крупных лап. Края следов, продавленных в мокром снегу, еще обваливались на моих глазах. Барс! Снежный барс!
Я рванулся вперед и несколькими стремительными скачками выбрался за перегиб бокового отрога. Прямо передо мной оказалась небольшая скальная стена, пересекавшая гребень и уходившая вниз. А по этой стене метрах в сорока от меня поднимался вверх великолепный зверь. Стройный, ловкий, с красивым овалом головы и серебристой шкурой, покрытой затейливым узором черных пятен, он не лез, а буквально струился среди расщелин и выбоин, легко поднимаясь по вертикальной скале.
Впервые я увидел барса так близко. Нахлынувшее волной возбуждение, напряжение последнего броска, долгие часы работы в ослепительном безмолвии больших высот — все это как-то подействовало на меня и заставило поступить несколько странным образом. Совершенно автоматически, позабыв о висевшем на шее фотоаппарате с ввернутым в него небольшим телевичком, я вскинул малокалиберную винтовку и, кое-как поймав барса на кончик пляшущей мушки, выстрелил.
Это был глупейший поступок, столь же рискованный, сколь и неоправданный. Предположим, мне удалось бы его ранить. Легко раненный барс наверняка ушел бы, а более тяжелое ранение могло побудить его оказать сопротивление. А рукопашная с барсом на такой высоте — дело гиблое. Его можно было уложить только точным выстрелом в голову или в сердце, но при моем состоянии едва ли я смог бы сделать это.
К счастью, я никуда не попал. Пуля цвенькнула где-то над передней лапой барса. В ту же секунду громадные шары мускулов вздулись и заходили под шкурой хищника. Одним рывком он оказался на гребне скалы, застыл там на какое-то мгновение, глядя на меня, и… исчез. Только несколько камешков все еще катилось по щелям скалы, подтверждая, что все виденное не мираж… Мне же оставалось только, прислонившись к скале, восстанавливать сбитое дыхание, бранить себя последними словами за идиотский выстрел и вновь переживать эту редчайшую встречу, восстанавливая в голове все подробности.
Было ясно, что барс шел за стадом козерогов, свежие следы которых несколько раз пересекали гребень. Козероги — главная пища этого редкого зверя. До сих пор мне только дважды удалось видеть барса, да и то оба раза на таком большом расстоянии, что я не смог разглядеть его как следует.
Даже следы барса, обычно старые и сильно разрушенные солнцем и ветром, попадались на снежных полях крайне редко. Снежный барс, которого зовут также ирбис, живет в самых труднодоступных скалах вблизи вечных снегов. Он очень осторожен, наблюдать за ним чрезвычайно трудно, поэтому сведений о его жизни на Памире почти нет. Зимняя его шкура, серовато-белая с узором черных пятен и колец, необычайно красива и высоко ценится как у местного населения, так и далеко за пределами гор.