Взгляд серых, почти стальных глаз юного ленинца уперся ему в переносицу. Сквозняк усилился, и всем вдруг стало зябко. До мороза по коже.
— Как вам не стыдно! — пронесся по комнате пронзительный ветер искреннего шепота. — Вы что, его слушали?!!
В стылой тишине прозвучало робкое и немного виноватое:
— Да…
Глаза сотрудников самой зловещей спецслужбы мира приобрели осмысленное выражение.
— Я же предупреждал! Такие большие… а в сказки верите!
Пурга и туман внезапно куда-то испарились, обнажая едва живую истину. Тайный агент КГБ оказался гениальным звездуном-одиночкой! Взрослые мужчины потрясенно посмотрели друг на друга, на сигареты «Друг» в пачке, по которой красным фломастером шла кривая надпись: «Марлборо», на остатки болгарского бренди в бутылке из-под «Наполеона», на исписанные полной чушью листки бумаги… Им стало жутко неудобно… А посреди оборвавшейся шпионской вакханалии стоял Карл Ильич Теплов в семейных трусах и криво улыбался.
Старший группы откашлялся, избавляясь от остатков наваждения, и произнес официальным злым голосом:
— Гражданин Теплов?
— Нет, — мгновенно ответил тот.
— Да! — твердо произнес мальчик от дверей. Он вытащил из ранца алый пионерский галстук и с сожалением положил его на стол. В тихом детском голосе лязгнула сталь. — Из-за тебя мне никогда не стать пионером!
Чекист, усилием воли заставляя себя не слышать больше ни слова, быстро пробормотал:
— Вам придется проехать с нами. По нашим данным, вы… социально опасны.
Черная «Волга» тронулась от подъезда. На заднем сиденье между двумя плечистыми сотрудниками ерзал гражданин Теплов, одетый в телогрейку и кирзовые сапоги, заранее приготовленные заботливым сыном. Во рту у него торчал кляп из скомканного пионерского галстука, а в темно-серых, почти стальных глазах стояли слезы. Прорыв в новую жизнь снова не состоялся…
Из окна третьего этажа вслед отъезжающей машине смотрел октябренок Павлик. Он проводил папу долгим взглядом и до боли сжал в ладони звездочку с дедушкой Лениным, укрепляя уверенность в собственной правоте.
Глава 2
Бремя разбрасывать шапки
Человек лежал плашмя на койке в камере следственного изолятора КГБ. К нему в трехместный застенок никого не подселяли. Это психологическое «ноу-хау» предназначалось не очень матерым врагам. Пустые койки как бы намекали на возможное бесследное исчезновение без права переписки. Интеллектуалам было положено пугаться до икоты. Метод действовал. От одиночества и страха человек жалобно поскуливал в подушку. Протестующе, но тихо. Чтобы не привлекать внимания.
До знакомства с государственной безопасностью Роман Романович Лысинский был инженером. Он всю жизнь тяжело трудился в легкой промышленности. И с рождения до ареста ничего не имел против советской власти. Как, впрочем, и против любой другой. Поэтому факт водворения в тюрьму поверг его в шок. Для примерного труженика это было сродни высшей мере. Причем поводом для репрессий стала сущая мелочь. Просто однажды на гражданина Лысинского пало швейно-экономическое прозрение. Оно накрыло его вечером на кухне. Роман Романович схватился за перо и по пунктам расписал недостатки социализма в пошивочном цехе.
Изложение причин хренового качества, сплошного брака и убогих фасонов произведений отечественного ширпотреба уместилось на двух страницах. Оплодотворив антисоветским анализом ни в чем не повинную тетрадь в клеточку, экономический гений уснул. А вот люди в одинаковых серых костюмах не дремали. Профессионалы, сидящие в прокуренных кабинетах Большого дома на Литейном проспекте, интуитивно почувствовали неладное. За ночь густой запах антисоветчины достиг бдительных ноздрей. Записки инженера явно попахивали УМЫСЛОМ… По традиции, за Лысинским пришли на рассвете. Ровно в шесть двенадцать по Москве инженер из товарища стал гражданином.
На четвертый день заключения Роман Романович дозрел. К этому времени генералы обычно начинали рыдать, как дети. А майоры вообще писались в штаны… хуже младенцев, честное слово! Лысинский устоял. Возможно, потому что его еще не допрашивали. Более того, он стал диссидентом. То есть перестал любить марксизм-ленинизм. В глубине души. Молча. На уровне подсознания. Но все же… Он лежал и тайно обижался на государство. Наказания за это закон не предусматривал. Во всяком случае, Роман Романович на это надеялся.
К концу шестой минуты его антикоммунистической умственной деятельности заскрежетал засов. «Умеют работать!..» — потрясенно подумал Лысинский, понимая что на этот раз, скорее всего, расстреляют. Он вскочил с кровати и поспешно сел на табурет, чтобы не схлопотать дополнительную пулю за нарушение внутреннего распорядка в каземате.