— Василий Николаевич, ты это… как понимать?
— А так и понимать. Упражняюсь. Делаю гимнастику.
— За какие же грехи так истязаешь себя? Ведь не в цирке, поди, работаешь! — рассмеялся хозяин.
— Нынче, дорогой Эраст, вся Россия — один большой цирк. И главный клоун есть — в золотом колпаке с брильянтами.
— Ну, ну… Уж не эсер ли ты, Василий Николаевич?
— Нет, дорогой Эраст, с бомбистами и горлопанами я не имею ничего общего, — серьёзно ответил Абызов.
Он расхаживал по комнате, приседал, выбрасывал руки в стороны. Потом намочил полотенце, поливая его из кувшина, отжал над тазом и стал растираться.
— Я понял, друг мой, — продолжал он, одеваясь, — мы с тобой не готовы принять то новое, что появилось в каждом за прошедшие годы. Тебе на правах гостеприимного хозяина об этом говорить неудобно. Так скажу я. Мы сторонники разных партий. Но это не важно, чепуха всё это. Когда на тебя попрёт мужик с вилами или товарищ с бомбами — мы будем по одну сторону баррикады. Вот что важно.
— В какой же ты партии, дорогой Базиль? — всё ещё не понимая оголённого делового тона гостя, с усмешкой спросил Эраст Карпович.
— Формально — в партии народной свободы. Но пойми меня правильно, принадлежность к той или иной политической группе — не скотское тавро, которое на всю жизнь. Просто в России нет сейчас организации более близкой к моим убеждениям, чем кадеты. Господин Милюков за конституцию и парламент. Я тоже. Он за то, чтобы земля оставалась у помещика. Я тоже. Правда, он хочет сохранения трона и царя-батюшки на нём…
— И это тебя не устраивает? — с укором спросил Логин.
— Как сказать… Царь в государстве — вроде иконы в избе. Алтарь у нас большой, но лики-то на нём тёмные, далёкие. А царь, помазанник Божий, — живой, его можно даже в синематографе показывать, как он ручками и ножками двигает. Дремучей мужицкой России для поддержания нравственности нужна живая икона. Но эта икона, по моему убеждению, не должна вмешиваться в дела мирские…
— Любопытно! — оживился Эраст Карпович.
По мере того, как его друг «раскрывался», становился понятнее — пропадала неловкость, что сковывала их. В какой-то миг показалось, что ожили флюиды былой дружбы, пьянящего чувства душевной открытости.
— Любопытно, а как быть с законодательным решением «рабочего вопроса»?
— Понимаешь, всё это, как и «конституция», «парламент» — слова. Ведь важно, что именно будет написано в конституции, кто именно будет заседать в парламенте! Я тоже сторонник закона, и для рабочих — в том числе. По моему закону рабочий должен работать, а не митинговать и безобразничать. Мужик должен пахать и сеять, помещик — быть агрономом, экономистом, коммерсантом.
Абызов горячился, его задевало благодушие хозяина. Эраст Карпович взирал на него из своего халата, как из непробиваемой крепостной башни. Вот и снова, пряча ухмылку, спросил:
— Кто же будет править государством?
— Политики. Профессиональные политики, — ответил Абызов.
— Значит, у кормила державы будет стоять мой друг, то есть ты и иже с тобой! Я могу спать спокойно?
— К чему эта твоя несерьёзность, дорогой Эраст?
— Я вполне серьёзен. А улыбаюсь потому, что рад твоему приезду. Не вступать же с тобой в перепалку по всяким пустякам!
— Нет, я вижу, ты многого не понимаешь.
— Естественно! — Хозяин благодушно улыбался. — И не скрываю… Зачем, к примеру, тебе истязать своё тело? Ещё Сенека говорил, что это пустое занятие: сколько ни старайся упражнять свои мышцы — всё равно у быка их больше и они мощнее твоих.
— Блестяще! Если российский помещик следует советам Сенеки, то, как говорят, дальше ехать некуда.
Друзья сидели в саду, горничная принесла им в беседку холодную ветчину, гренки, кофе со сливками. Смотреть хозяйство они не пошли. Эраст Карпович по-прежнему был в утреннем халате, а Василий Николаевич в спортивных брюках-гольф и лёгкой парусиновой куртке.