Ремус прошёл в гостиную. Возле камина под строгим надзором портрета семьи Альфарда сидели трое детей. Эйприл что-то сосредоточенно малевала красным карандашом в альбоме, Рич с Хьюго с умным видом перебирали кубики с буквами. Девочка заметила его первая. Она отбросила карандаш и радостно протянула к нему ручки, восклицая: «Рема! Рема!».
Люпин обнял малышку, подняв её на руки. Девочка очень была похожа на Эда. Или на Лину, тут как посмотреть. Ричард же был уменьшенной коротковолосой копией матери. Даже в манере поведения чувствовалась разница между двойняшками. У Эйприл всегда было шило в нужном месте. Вот и сейчас, звонко чмокнув Ремуса в щёку, девочка начала выворачиваться из его рук, намереваясь присоединиться к игре брата и кузена. Ремус усадил девочку на ковёр и поднял глаза на портрет:
— А где Марисса?
Альфард только пожал плечами. Юная Вальбурга тем временем с любопытством взирала на возню малышни. Кажется, дети её заинтересовали.
— У меня жуткое чувство дежавю, — пробормотала она.
Раздался жуткий треск, на ковёр в ворохе искр появилась Честа. Кажется, домовиха не ожидала, что её выбросит аппарацией именно в гостиную собственного дома. Растерянно хлопая голубыми глазами, она вперила в Ремуса взгляд, после чего пронзительно запищала.
— Госпожа Марисса! Госпожа Марисса! — Пищала домовиха. — Я пыталась её остановить и отговорить, но она меня не слушает! Я поспешила к вам, как вы и просили, господин Ремус!
У Люпина оборвалось сердце. Словно оглушённый, он слышал слова «чердак» и «злая свеча». Не помня себя, Ремус бросился бежать к лестнице. Перепрыгивая через ступеньки, он взлетел на последний этаж, бегом промчался вдоль галереи гобеленов и дверей, почти врезался в винтовую лесенку, ведущую на чердак и вскарабкался наверх, почти не чуя ног. Кулаком он выбил дверцу в потолке и выскочил в сумрачное помещение.
Со всех сторон на него дохнуло пылью и стариной. Вопреки мнению портрета отца, Альфард не выкинул ни одной вещи. Нет. Он просто отправил всё на чердак. В сумрачной и кажущейся бесконечной комнате, где господствовали пыль и пауки, теснились целые острова из старинной мебели, образовывая лабиринты. Что-то было аккуратно укутано простынёй или чехлом, что-то уже посерело и потускнело от времени и затхлого неподвижного воздуха. Что-то облюбовали в качестве строительной площадки пауки, заботливо обернув облюбованную мебель паутиной.
Дорожка свежих следов на полу в пыли виляла между высокими стеллажами, рулонами ковров, разобранными каркасами кроватей и продавленными обшарпанными софами. Ящички комодов и сервантов были выдвинуты, дверцы шкафчиков распахнуты. Лохмотья паутины болтались там, где пробегала девушка. Она что-то искала.
Следы привели его почти в самое сердце лабиринта. В пыльном молчании он слышал чирканье и странный злой шёпот. Вырулив из-за огромного шкафа, Ремус остановился.
Марисса сидела на коленях посреди пыли и паутины, сжимая в белых пальцах Чёрную Свечу. В другой руке у неё была простая магловская зажигалка. Девушка тщетно крутила колёсико, пытаясь высечь искру. Она бормотала проклятья, вновь и вновь проводя по колёсику пальцем. И с каждым новым пустым «чшшк» она злилась всё больше. Ремус заметил красноватые царапины на пальце, оставленные жёстким колёсиком.
Ремус шагнул к девушке. Та подняла на него глаза. Во взгляде мелькнул лёгкий испуг. Словно не в силах вымолвить ни слова, она смотрела на него, открывая и закрывая рот. Рем недоумённо переводил взгляд с неё на Чёрную Свечу.
— Что ты делаешь? — Тихо спросил он.
— Я… Привет, Рем, — натянуто улыбнулась девушка.
— Здравствуй. Что ты делаешь? — Нахмурился он. — Честа в панике, нашла меня, вопила про «злую свечу». Что ты задумала, Марс?
Девушка вздохнула.
— Я дура, — выдала она, наконец. — Я всё ждала появления Эда, полагая, что он сам сможет вернуться. Понимаю теперь, насколько это было глупо.
Ремус вздохнул бы с облегчением, скажи она это ему внизу за чашкой чая, а не на пыльном чердаке. Был неимоверных размеров подвох, и Ремус ждал, пока он покажется.
— Я поняла, что я должна ему помочь.
А вот и подвох.
— Что это за свеча? — Сухо спросил он.
Девушка опустила взгляд на свои руки. Она болезненно поморщилась, сжала свечу ещё сильнее и тихо произнесла:
— Чёрная Свеча. Мне сказали зажечь её, если я захочу встретиться с кем-то по ту сторону. Он подарил мне её на свадьбу…
Ремус побледнел. Ему даже не нужно было пояснять, кто такой «он». Люпин бухнулся рядом с ней на колени и схватил за руки. И если обычно руки Мариссы были просто холодными, то сейчас, сжимая свечу, они были ледяными.
— Марс, не надо, — прохрипел Ремус.
— Я не могу иначе, Рем, — прошептала девушка, по-прежнему не поднимая на него глаз. — Мне невыносимо. Я ведь наверняка могу помочь или вытащить его… Правда?
— Нет, Марс, нет! — Сжимая её пальцы сильнее, горячо заверил Люпин. — Опомнись, прошу тебя. Это подарок Ищейки, наверняка здесь какой-то подвох.
— Конечно, подвох, — проворчала Марисса. — У него иначе не бывает. Но это единственный выход. Я ведь могу что-то сделать!
— Ты ничего не можешь сделать со смертью, — в отчаянии произнёс Люпин и тут же пожалел о своих словах. Лицо Мариссы вытянулось, на глазах заблестели слёзы. — Пойми, это наверняка ещё одна издёвка от него!
— Но я так больше не могу, — прошелестела она, склонив голову ещё ниже. — Не могу без него, Рем. Мне так больно. Мне так пусто, мне невыносимо… Даже если придётся отдать душу… Я хочу его вернуть.
Он хотел что-то сказать, но замер с раскрытым ртом. Ремус чувствовал на себе чужой взгляд. Замирая от иррационального страха, он поднял взгляд. Из сумрачной темноты на него смотрели две пары глаз: синие и серые. За спиной Мариссы возвышался портрет, написанный художником вскоре после свадьбы. Прекрасный и до дрожи живой портрет. Эд и Марисса, держась за руки, бок о бок возвышались в багровой извивающейся тьме и лишь свет трёх свечей в кривом серебряном канделябре разгонял её. Пламя плясало, словно было живым и движущимся, на бронзовой глади меча и серебре обручальных браслетов. Переплетённые пальцы почти тонули в сумраке, почти поглотившем их. Но они продолжали стоять. Вместе. Смело глядя в глаза тому, что притаилось во тьме перед ними. Чему-то страшному. Чему-то неизбежному.
Ремус всмотрелся в глаза Эда. Серые немного печальные глаза человека, потерявшего так много. В горле возник непрошенный ком. Он вообразил, как эта печаль разгорается всё ярче, как она изливается на него, на Мариссу, на детей, затапливая собой и захлёстывая с головой. Он вообразил страдания призрака, который не может ни коснуться кого-то, ни быть кем-то услышанным.
— Марисса, я тоже, поверь, тоже хотел бы вернуть своих друзей, — тихо прошептал Ремус, опуская глаза и придвигаясь ближе. — Я хотел бы, чтобы Эд был жив, чтобы Лили и Джеймс были живы, я бы хотел, чтобы жил Питер, хотел бы, чтобы Хьюго и Гарри не были сиротами. Но это не в нашей власти, пойми.
— Нет, нет, я уверена, что можно что-то делать, — потрясла та головой.
— Пожалуйста, Марс. Не надо. Просто представь, как это будет. Если Свеча может вызывать только бесплотный дух, как в сказке о трёх братьях? Пойми, Эд будет несчастен, если ты так поступишь. И ты не сумеешь его коснуться, ты не сумеешь утолить его печаль и сунешься в петлю, а я даже не успею тебя вытащить.
— А если будет не так? Если я смогу его вытащить? Живого, материального…
— Если бы это было возможно, было бы чудесно. Но неужели ты полагаешь, что тебе это удастся? Неужели ты думаешь, что это не какая-то ловушка? А даже если и сможешь, что может помешать Кьялару забрать то, что принадлежит по праву Загробному Миру?
— Хотя бы увидеть его! — По подбородку стекла слеза и капнула на руку Ремуса. — Хоть на миг! Только миг! Только увидеть его, услышать голос, сказать хоть что-то и…
— И всю жизнь мучиться. Тебе будет только хуже, потому что, увидев его, ты захочешь его вытащить. И хуже будет ему, потому как если он сумеет тебя увидеть, он будет мучиться вечность. Неужели ты хочешь обречь его на такую муку?