- Сидеть, – рокер напрягся, ощутимо придавливая Ви к дивану тяжестью собственного тела, не давая подняться. – Ты. Я. Кино. Решили, значит, решили. Листай свой уебанский список дальше. Должно же там быть хоть что-то стоящее.
После пятнадцатиминутных препирательств, полных искрометного юмора и утомительной иронии, сошлись в итоге на фантастическом триллере об имплантах-убийцах. Все еще глубоко в душе сожалея об отвергнутых Сильверхендом жадных до человечинки ублюдках и недоумевая насчет преимуществ имплантов-убийц перед зомби, наемник включил фильм. И только тогда осознал, что в процессе перепалки о жанрах и предпочтениях тоскливые и страшные мысли вынесло на потоке возмущения. В голову закралось подозрение насчет внезапной вспышки раздражения великого кинокритика-анархиста. И, кажется, блядская его схема сработала.
Потягивая пиво, Ви лениво пялился в экран, наслаждаясь больше вовсе не действием, происходящим в картине, а ощущением полного покоя и уюта. Комфортная темнота смыкалась вокруг них, омывало знакомыми родными запахами. Оба кайфовали через рецепторы соло от простецкого вкуса трешовых синтетических снеков. Рокербой отпускал едкие шуточки, отчего триллер превращался периодически в неебическую комедию.
Пальцы Ви путались в темных волосах Джонни; проходились медленно и почти невесомо, задумчиво то по колючей щеке рокера, то по линии челюсти. Когда наемник касался шеи Сильверхенда, то чувствовал, как перекатывается под кожей кадык, когда тот сглатывал – такое живое, потрясающе живое простое движение. Спускался, не глядя, наощупь, прикосновениями ниже горла, ниже ключиц – ловил ладонью дыхание, спокойно приподнимавшее грудь рокербоя, слушал ровное сильное биение бесконечно любимого сердца – и плавился от ощущения правильности и покоя.
Ви знал, что Джонни нравилось вторгаться в личное пространство. Он не понимал, делал ли рокер это осмысленно, чувствуя, что этим завораживает и подавляет волю, или же, как обычно, просто пер по заложенному в него природно наитию. Манера его раздражала, но и околдовывала одновременно – все эти интимные приникания, рука на плече, голос над самым ухом, дыхание в лицо, вечное сокращение дистанции, мешающее мыслить ясно. Но теперь соло узнал и еще один новый факт: Сильверхенд сам для себя искренне любил – охуеть, какие новости, – прикосновения. Заваливаться вальяжно, укладываясь своей тяжелой башкой на грудь или живот Ви, упираясь плечами в бок или бедро. Естественно, по-хозяйски, бесстыдно и без стеснения перся, когда пальцы наемника гладили его лоб или скулу, перебирали волосы. Раньше Ви казалось, что для рокербоя эта ласка была бы подобна смертельному ранению или кощунству – возмутительно и неуместно, но Джонни и тут умудрялся удивить, не оправдывая ожиданий – слал нахуй представления о себе и беззастенчиво и без заморочек наслаждался.
Где-то на моменте, когда оптические импланты героини попытались заставить ее обнулить собственного ребенка, соло ощутил, что начинает вырубаться. Возможно, виной тому было сотрясение, но он зевал просто неумолимо, а глаза закрывались. Он еще успел поймать краткую мысль о том, что рокер, наверное, дико обломается, что не узнает, чем закончится эта интригующая история, но пересилить себя уже не смог.
Горячий сухой воздух обжигал легкие, солнце палило в лицо и слепило даже через армейские солнцезащитные очки. В спину жарило пламя от подбитого, бесполезного теперь панцера. Да, после атаки технике настала пизда, как и сопровождению. Военные бронированные джипы догорали рядом. Тянуло запахом паленого мяса и волос. В ушах стоял протяжный дурной гул пополам с высоким, ввинчивающимся в мозг сквозь барабанные перепонки писком.
И никого больше живого, кроме них двоих, охуевших, чудом не обуглившихся в тесной кабине. С трудом им удалось вскрыть заклинивший люк, не задохнувшись в замкнутом пространстве. Надышались оба будь здоров, до раздирающего глотку кашля, до мутных пятен перед глазами, до блевоты. Но охуевшая доза стимуляторов все еще держала на ногах, все еще гуляла дрожью по конечностям, все еще штырила свежим эфирным потоком.
И Роберт даже успел поверить в то, что им на миг сверкнула счастливая блядская звезда ебанутых и поэтов, потому что два вражеских приземистых гудящих панцера уже валили от них и почти перевалили за холм. Может быть, – ведь может же, сука, так быть?! – что их не заметили, сочли погибшими в раскаленной дымящей груде железа.
Не вылезать, блять, из-под дымного стелющегося шлейфа, не отсвечивать в обзоре. Надеяться, что пилоты не обратят внимания на сигнатуры.
Да кому ты пиздишь, тупой еблан? Ты бы не обратил внимания на датчики движения и тепла? На что ты надеялся?!
Одна из махин изящно и угрожающе со скрежетом развернулась, солнце бросило невообразимо прекрасный луч на металл, рождая радужные блики, отразившиеся в зрачках. И Ви понял, что они должны хотя бы попытаться съебать. Пусть и сдохнут уставшими, блять! Но не стоять же покорно, дожидаясь ебучей судьбы. Дернул на ноги друга, все еще заходящегося в приступах жестокого кашля – тот качался, еле держался на ногах, наверняка надышался больше, чем сам Роберт, – и, перебирая заплетающимися, сука, ногами, поволок чумбу за подбитую машину, стараясь держаться под сомнительным прикрытием черного едкого дыма.
А в голове билась упрямая ожесточенная мысль, твердая как сталь: спасти друга, вытащить любой ценой, да пусть обнулиться самому в итоге, но не сейчас – только после того, как выполнит свой ебучий долг!
Воющее, тяжелое, надсадное гудение за спиной нарастало, и Ви, даже не оборачиваясь, видел в пылающем мозгу образ наползающей неотвратимо, плывущей в сантиметрах над землей хищной махины, готовящейся выплюнуть тяжеленный снаряд, который разнесет их с напарником в кровавую кашу, разметает по песку тонким слоем красной пленки.
Но, пиздец, на что нужен человек, на что нужна воля, если не верить в себя до конца, если не выгрызать свои последние шансы, если не спасать друзей, если не ломать ситуацию в свою пользу, если не бороться за блядскую жизнь?!
И Роберт, понимая логикой, что они проигрывают эту пизданутую гонку, что от панцера еще никто не убегал, стискивал зубы, сжимая губы в упрямую линию, и тащил задыхающегося друга, и тащил, и хрипел, напрягаясь запредельно. Шаг за шагом. И тащил. И тащил.
Солдатские жетоны били по бронежилету, пот катился по лицу, мышцы дрожали, чумба хрипел и норовил сложиться пополам в приступе непрекращающегося кашля – словно что-то уничтожало, разъедало его изнутри, как терминальная стадия какой-то ебучей болезни, – а безразличный хищный гул нарастал, пока не сменился отвратительно и знакомо пискнувшим сигналом наведения.
Но Ви не обернулся на этот звук. Потому что смотреть в охуенно огромное дуло, несущее тебе жестокую смерть – это, блять, страшно. Это выдирает землю из-под ног, это снимает шкуру тупым ножом, это режет тебе глотку зазубренным лезвием. И он не нашел в своей душе сил на этот подвиг.
А вот напарник его распрямился внезапно, среагировав на вбитый в подкорку сигнал, встал как вкопанный, позабыв даже про выворачивающиеся только что наизнанку легкие. И Роберт успел даже рассмотреть на его губах красные ошметки, отстраненно отмечая, что дело куда хуже, чем он думал, и в кабине горело что-то токсичное, разъедавшее теперь его друга изнутри.
Время замерло, закаменело, обленилось, сука, окончательно и залипло, словно неисправный механизм, когда чумба Ви обернулся назад – медленно, приоткрыв рот, широко распахнув яркие голубые глаза.
А потом время пизданулось вновь, словно наверстывая свой промах, и напарник одним резким толчком с охуевшей силой отбросил его назад, и Роберт все еще нихуя не понимал. Не понимал этого жеста, этого движения, этой тупости. Взмахнул руками, заваливаясь, подворачивая ногу.
И тогда его накрыл запоздалый свист снаряда, моментально сменившийся оглушающим и ослепляющим взрывом. И пару секунд мозг убеждал Ви, что все происходит лишь в его сознании.
Затем внезапно и хищно мир обвился вокруг него удушающей пуповиной и впился в него когтями-лезвиями.