- Как, это тоже табу было? Блять, Ви, ты как в первый раз под мужиком: «Туда нельзя! Нет, сюда тоже! Ой, только не так!», – и, сучара, как только умудрился выдать настолько отвратительный фальцет со своим-то многократно сорванным голосом? Рокербой ухмыльнулся самодовольно, одуряюще пошло облизнул пересохшие губы, продолжая непередаваемо охуенно и эротично дрочить себе. Соло. Им, блять, обоим. Металлические пальцы с нажимом вновь огладили внутреннюю часть бедра – от колена до паха – и Ви уронил тяжелый выдох-стон, невольно раздвигая ноги. Подошва его чуть не соскользнула с педали. – Ты запретил мне лезть в сегодняшние события. Про тот загул базара не было. Есть в этом, кстати, Ви, что-то извращенное и грязное – завидовать шлюхе. Прямо даже приятно впечатлен твоей испорченностью.
- Че ты несешь?! Охуел совсем?! – от этой фантомной ебли дрожали колени, напряженный член упирался в ширинку джинсов, а на ткани уже, блять, расплывалось влажное пятно, сердце заходилось в бешеном темпе, но ярость умудрилась продраться даже через это эйфорическое до крайности состояние. Вся сущность Ви требовала немедленно уебать за подобный пиздеж. – Не в том, сука, смысле!
- Знаю, – коротко, хрипло и невыразимо довольно выдохнул Джонни, впившись в Ви каким-то абсолютно диким и сумасшедшим взглядом, а хромированная ладонь поднялась резко, обнимая собственную мощную напряженную шею рокера – отзываясь давлением на глотке наемника, и тот резко вдавил педаль тормоза в пол. Тачку дернуло, Ви ушибся грудью о штурвал, но было плевать. Плевать, плевать, плевать! Потребность уже не ударить, а прикоснуться, осязать, вжиматься была настолько запредельной, что в глазах темнело, что мир вокруг исчезал в черном мареве. Перегнувшись через панели управления, разделявшие сидения, соло вцепился в майку мудака, со всей силы, зло, исступленно, рыкнув, рванул на себя тяжелое расслабленное горячее тело – и рокер с готовностью подался ему навстречу. Качнулся вперед, и они столкнулись до звона лбами, болезненно, почти до искр под веками. – Ну наконец-то, блять! Все думал – надолго тебя хватит бессмысленно скулить и терпеть?
Одной рукой Ви дернул пуговицу на собственных джинсах, потянул вниз молнию, второй зарылся в длинные волосы Сильверхенда и замер только на один миг, ловя губами жгучее дыхание. Несмотря на хватку пальцев наемника, рокербой подался вперед сам, рыча совершенно по-звериному, целуя грубо, неистово, глубоко, – гибкий влажный язык проник сразу до самого неба. Мир схлопнулся в раскаленную точку, сомкнулся вокруг них, когда Джонни наконец-то – о, блять, наконец-то, наконец-то, наконец-то, блять! – взял его твердый член, сразу забирая этот свой безумный стильный темп – без нежности, одна голая неприкрытая хищная страсть. И соло дрочил ему в ответ так же, не размениваясь на ласку, в голодном ритме. Они продолжали целоваться, как ебанутые подростки, впервые обжимающиеся в тачке, – мокро, бесконечно долго, задыхаясь, до раздраженных губ царапаясь о щетину друг друга. Каждый стон на выдохе эхом отдавался во рту, перекатывался по небу, соскальзывал в чужую глотку, трепетал, теряясь в горле, скатывался дальше в тело, в грудь, до самого сердца.
Под солнечное сплетение впивался острый угол одной из приборных панелей, регуляторы отпечатывались на коже под мокрой футболкой. Руку сводило от неудобного положения, но, блять, Ви знал, что рокеру нравятся именно такие движения его ладони, и терпел нарастающую судорогу в напряженном запястье. Локоть упирался в металл до боли, предплечье дрожало. Исколотые и искусанные губы саднило. Но тугое умопомрачительное наслаждение внизу живота нарастало, ширилось, становилось все невыносимее, все острее. И ничего более охуительного не существовало – только быть вместе, как можно ближе, как можно теснее. Вместе.
Наемник как заведенный, как сломанный, как напрочь ебанутый, повторял теперь во влажный горячий рот раз за разом: «Джонни… Джонни… Джонни… Джонни…», пытался выдраться хотя бы на секунду, глотнуть побольше воздуха, чтобы продолжать эту свою заевшую восхитительную шарманку, буквально чувствуя по каждому содроганию Сильверхенда, как повторение имени словно прокатывается по его телу валом изощренной ласки, но тот не отпускал его затылок, жадно выцеловывая губы, кусая, отираясь колючей щетиной.
Теряясь в непрекращающейся неостановимой дрожи, Ви четко ощутил, как приближается мощный оглушающий оргазм – и ладонь рокербоя знакомым охуительным жестом огладила головку его члена, а соло вывернулся из хромированной руки на загривке, выгнулся, уткнулся в полуметаллическое плечо Джонни, глухо и изнемогающе выкрикивая его имя, жгучая сперма выплеснулась на его пальцы. И рокер тоже хрипло стонал, впившись зубами в его ключицу сквозь ткань футболки, почти прокусывая кожу насквозь. Но боль сплеталась с одуряющим наслаждением, усиливая его, делая острее, продирая колючей проволокой по венам, ослепляя, буквально убивая бешеным удовольствием.
И как только вязкая нега отпустила их, позволив пошевелиться, оба поняли, что этого критически мало. Сейчас. Всегда. Сколько бы времени у них ни оставалось.
Второй раз за эту ночь мир сдвинулся с места, вновь отправив Ви в какое-то потустороннее измерение, в котором не было места никому и ничему, кроме него самого и Сильверхенда, после фразы «Ты посмотри какая жирная тварина!..»
И наемник никогда бы не поверил ебанату, который попытался бы убедить его, что после подобной фразы он способен сорваться в глубину неимоверного нетерпеливого желания. А возможно, и разбил бы тупому шутнику ебло.
Но это случилось.
В узкой подворотне, куда Ви зашел выбросить пакеты из-под еды, взятой навынос по дороге домой, царил полумрак и удушающая вонь застарелых многонедельных отбросов. Среди переполненных контейнеров громоздились завалы мусорных пакетов. Стараясь не споткнуться в темноте, разгоняемой худо-бедно лишь отсветами фонарей с улицы, соло выбросил упаковки и собирался уже возвращаться, когда шуршание заставило его инстинктивно обернуться. Хотя, ясное дело, кто еще, кроме крыс, мог там возиться?
Рокербой отрисовался в ослепительном во мраке сиянии пиксельного вихря в своей характерной живописной грациозной позе: прижавшись лопатками и затылком к стене, охуительные ноги выставлены в грязный проход. Изящно изогнулся и восхищенно уронил вслед матерой зверюге вышеупомянутый комплимент. И Ви, словно его снова программно отключило где-то внутри, завис, упоенно поглощая оптикой и сознанием яркий и изысканный образ охуевшего и охуенного ублюдка, в которого он был влюблен до одури, – от высокого поцарапанного лба до резкой линии икр, затянутых в кожу, снова и снова понимая, что все это не про внешность, а про внутреннюю силу и красоту сущности Джонни.
Его грация, его похуизм, его самоуверенность, его характер, острый ум, энергия, ленивая вальяжность, превосходство и поведение позволяли вписать его образ в любое окружение – и он смотрелся бы там гордо, уместно и вызывающе. Дикое и свободное божество развалин, сражений и заброшенных мотелей… Сейчас он охуевает в засранной подворотне с размера промелькнувшей, блять, крысы – стоит, великолепный, сверкающий посреди этого пиздеца, вписываясь идеально одновременно и ебаным контрастом, и полным отсутствием брезгливости. Перемести его в обстановку богатейшего особняка – и он будет там неуместен, но восхитителен, словно «камень в лицо копа», словно плевок в зажравшееся ебло безразличного корпората. Вольется со своей элегантностью совершеннейшего безразличия, сарказма, иронии и отвращения к излишествам. Свобода и независимость рокера делали его непередаваемо прекрасным. И наемник осознавал явно, впитывая каждый жест, вплоть до поднимающейся под бронником от дыхания груди, – он любит суть Сильверхенда, любит его личность. О да, идеальные ноги, небритое мудацкое ебло, внушительный хер, идеальное тело и все остальные внешние проявления были чудным дополнением, че уж пиздеть, но… любил Ви его душу, или что там вместо нее. И рокербой был нестерпимо красив в сиянии своих идей, принципов, устремлений и мыслей.