— Еще бы.
— Сильная личность, одинокий волк, печальный демон… А сейчас? В нем же от женщины больше, чем от мужчины. Причем, не лучших, а худших качеств: капризная, истеричная, ползарплаты тратящая на косметику… Бедная, бедная, бедная Айви! Какое счастье, что ты не на ее месте, что его пронесло мимо тебя! У тебя сильный ангел-хранитель — он прикрыл тебя своим крылом, и это темное существо не заметило твоей невыносимой женственности. Знаешь, кто он для тебя? Посланный сниже. Бывают посланные свыше — ангелы или Учителя. А он сниже…
Ее слова — камни (каждое следующее бьет больнее), или угли, прожигающие насквозь… или птицы, неотступно преследующие и клюющие в затылок.
— …Впрочем, извини, — Таисия резко поменяла тон, словно споткнулась на ровном месте. — Как бы я тут ни изощрялась, ни разоблачала его перед тобой, ни обривала налысо — все впустую. Сердцу не прикажешь. Особенно столь сумасшедшему, как твое.
Поток изнуряющих словес иссяк. Благодарная ей за это, я собралась уйти в свою комнату и попытаться нырнуть в сон. Но тут раздался звонок в дверь. Короткий, испуганно-нервный. В моей голове (и в ее тоже, уверена) промелькнуло ударом бича: он! Больше в такое время придти сюда некому.
Постаравшись скрыть вибрации голоса, я нарушила ошеломленное молчание фальшивым донельзя тоном:
— Открой пожалуйста, мне дольше одеваться. Может, это кто-то из моих друзей — мало ли что случилось…
Пока она набрасывала халат в выразительном молчании, звонок пискнул еще раз — жалобным котенком. Уже дольше — упорно надавливаемый чьим-то настойчивым пальцем.
Таисия ушла открывать и не возвращалась, как мне показалось, неестественно долго. Две-три минуты, что ее не было, растянулись для меня в триста тридцать три судорожных вдоха и выдоха. Чтобы успокоиться, я потянулась к сигарете, напрочь забыв, что не курю при Таис (ее это бесит до судорог), но меня так трясло, что сигарета выпала на пол. Нагнувшись, я принялась шарить по ковру в ее поисках и в этот момент услышала пьяные рыдания в коридоре и родной ворчливый голос, призывающий выть потише, с учетом спящих соседей.
(Позже Таис описывала, как, открыв дверь, минуту-две колебалась, прежде чем впустить его в квартиру. 'Первой реакцией при виде ненавистной, и к тому же вдрызг пьяной физиономии было — резко захлопнуть дверь. Меня остановило лишь соображение, что этого поступка ты можешь не простить мне до конца жизни. Второй порыв — процедить холодно: 'Сейчас я позову дочь', и удалиться. Лишь окровавленный подбородок и шея пробудили отдаленное подобие самаритянской жалости…')
Когда я увидела его лицо в крови — не засохшей, но льющейся, все мои нервы превратились в иголки, впившиеся изнутри в кожу. Я ощущала его боль физически (знаю, знаю, как это банально звучит), захлебнувшись жалостью, нежностью и отвращением (от вида крови и расквашенных физиономий меня всегда подташнивало).
Таисия усадила его на диван — он продолжал подвывать, и кровь тонкой струей изо рта заливала подушку, — посоветовала мне надеть халат, принесла теплой воды в тазике и полотенце. Под ее мудрым руководством я принялась тихонько вытирать влажным полотенцем его лицо от грязно-бурых подтеков. Удивительно, но отвращение бесследно исчезло. Меня переполняло нечто близкое к блаженству, к катарсису. Все изначально женское, материнское, животно-самочье ликовало во мне от возможности быть ему полезной, окружить, оградить собой от злобного внешнего мира.
Бережно, стараясь едва касаться вздувшейся, болезненно-лиловой плоти, скользили мои пальцы, обернутые влажной тканью, вдоль линии его ноздрей и скул, очерчивая, а потом покрывая губы, оглаживая подбородок. Меня вдруг осенило, что когда любишь кого-то с такой силой, нет уже ничего грязного, ничего отвратительного, и, будь он прикован к постели, я с не меньшим светом в душе подавала бы ему судно.
— Я шел извиниться перед вами… — пробормотал он, когда рыдания — от прохлады полотенца, от исходившей от меня нежности, от теплого полумрака комнаты — наконец утихли. — Но ваш парк оказался не слишком подходящим местом для подлунных прогулок.