Механики часто со скорбью ссылаются на древнейший свой парадокс: нити, из которых соткана вселенная, столь бесконечно тонки, что мы при любой попытке исследовать их нарушаем их свойства. Самый акт наблюдения меняет то, что служит его объектом. На Старой Земле, по преданию, был царь, так извративший атомную структуру окружающих его вещей, что они при каждом его прикосновении превращались в золото. Этот сказочный царь не мог ни есть, ни пить, поскольку все, и пища и вино, имело вкус золота. Механики подобны этому царю: все, к чему они «прикасаются», превращается в бесформенные комки материи, в электроны, кварки и нейтрино. В глубокую реальность им дано заглянуть не иначе чем через искривляющие золотые линзы своих приборов или посредством своих золотых уравнений. Сущность же неким непознаваемым образом преодолела это препятствие. Видеть реальность такой, какая она реально есть, — в этом, пожалуй, и состоит привилегия божественного разума.
Видишь ты этих пилотов, Мэллори Рингесс?
Я видел безумие и хаос. Передо мной в кубах плавали головы живых мертвецов. Черный, с резкими чертами лица Джемму Флоуто пускал слюни с тонких губ.
— Ты поймала их в ловушку, а значит, можешь освободить. И меня тоже.
Но они свободны. Или будут свободны, когда вселенная переделает себя по-иному. Что было, то будет.
— Так говорят скраеры.
Относительно времени: когда вселенная расширится так, что две соседние звезды станут так же далеки друг от друга, как теперешние галактические скопления Журавля и Гончих Псов, по прошествии биллиона ваших лет, эти пилоты останутся такими же, как ты их видишь, — застывшими в вечном «сейчас». Легче остановить время, чем включить его вновь, верно? Легче убивать, чем созидать? Но созидание не знает времени; созидание — это всё.
— Эти пилоты в дереве, где бесконечность переходит в безумие, — видела ли ты их безумные, застывшие лица?
От безумия средства нет. Это цена, которую некоторым приходится платить.
— Я чувствую, что сам схожу с ума в этой ветви, которая делится надвое и еще раз надвое, а ты говоришь, что нет способа выйти из бесконечности, и прекрати шутить с моим разумом!
О нет, Мэллори, неистовый мой, мы еще поиграем, и я покажу тебе, что такое миг вечности — а быть может, и безумия тоже. Хочешь присоединиться к другим пилотам? Посмотри хорошенько — тот пустой куб приготовлен для тебя.
Тогда я заметил то, на что должен был сразу же обратить внимание: в Тверди пропало восемь пилотов, но в кубах плавало только семь голов, и среди них не было огромной, похожей на моржовую головы Тихо.
— Что ты сделала с Тихо?
Я и есть Тихо, а Тихо — это я, часть меня.
— Не понял.
Тихо существует в моей памяти.
Она снова заговорила девчоночьим голосом, но на сей раз он был не столь звонким и не столь уж девчоночьим. Невинные переливы флейты окрашивались темными, зловещими нотами:
Он был дикарь под шелком своих одежд, прекрасный дикарь, демон-любовник. Познакомившись с его неистовым разумом, я отделила его мозг от тела и скопировала синапс за синапсом в маленьком кармашке одного из моих мелких мозгов. Вот он, Джон Пенхаллегон, — смотри.
И передо мной, прямо в кабине, внезапно появилось изображение Тихо. Он был так близко от меня, что я мог бы потрогать его распухший красный нос. Лицо у него было мясистое, желтоватые резцы не помещались в толстогубом рту. Черные блестящие волосы космами падали на спину, брыли свисали ниже заросшего щетиной подбородка.
— Далеко ли летишь, пилот? — спросил он. Так, по традиции, приветствуют друг друга пилоты, встречаясь в далеких местах. Его голос гудел в моей кабине, как колокол. Твердь, очевидно, создавала голограммы и звуковые волны столь же легко, как тасовала электроны. — Шалом. — Он сделал своими красными потными пальцами тайный знак, известный только пилотам нашего Ордена.