Я был еще зол и поэтому сказал сердито:
— Не хочу больше играть в эти утайки.
Катарина снова улыбнулась и сказала:
— Но тебе осталось еще два стихотворения.
— Тебе должно быть известно, какие стихи я знаю, а какие нет.
— Нет, я не вижу… не знаю.
— Ты должна знать, — настаивал я.
— Разве я не могу выбирать, что хочу знать, а что нет? Так гораздо интереснее, мой Мэллори.
— Это предопределено заранее, не так ли?
— Все предопределено заранее. Что было, то будет.
— Скраерский треп.
— На то я и скраер.
— Ты богиня, и ты уже предрешила исход этой игры.
— Предрешить ничего нельзя — в конечном счете мы сами выбираем свое будущее.
Я сжал кулаки.
— До чего же я ненавижу скраерский треп и твои якобы глубокие парадоксы!
— Однако твои математические парадоксы приносят тебе удовольствие.
— Это другое дело.
Она заслонила ладонью свои сияющие глаза, словно обожженная их внутренним светом, и сказала:
— Продолжим. Эти стихи написаны древним скраером, который не мог знать, что Экстр будет взрываться:
Я закончил:
— Но ведь звезды все-таки гаснут? Экстр растет, и никто не знает почему.
— Надо что-то сделать, чтобы остановить его рост, — сказала она. — Будет очень непоэтично, если все звезды погаснут.
Я отвел волосы с глаз и задал вопрос, над которым бились лучшие умы нашего Ордена:
— Почему Экстр взрывается?
Изображение Катарины улыбнулось.
— Если и на следующий раз ответишь правильно, можешь спросить меня и об этом, и о чем тебе будет угодно. О, это чудесные стихи! — Она захлопала в ладоши с восторгом девочки, собирающейся вручить подружке подарок на день рождения, и в воздухе прозвенели хорошо знакомые мне слова:
Я свободен! Твердь устами простой голограммы прочла первые две строчки моего любимого стихотворения, и я свободен. Осталось только назвать две следующие, и я получу право спросить Ее, как может пилот найти выход из бесконечного дерева. (Я ни разу не усомнился в том, что Она сдержит обещание и ответит на мои вопросы — сам не знаю почему.) С еще не просохшими на лбу каплями пота я засмеялся и прочел:
Я смеялся, счастливый, как никогда прежде. (Странно, что избавление от угрозы немедленной смерти вызывает такую эйфорию. Я мог бы дать старым, замшелым академикам нашего Ордена, изнывающим от скуки, хороший совет: рискните своей жизнью однажды ночью, и каждый миг вашего следующего дня будет наполнен сладкой музыкой бытия.)
Изображение Катарины смотрело на меня. Было в ней что-то непреодолимо влекущее, почти не поддающееся описанию. Мне казалось, что эта Катарина пребывает в мире с собой и вселенной — в мире, который настоящей Катарине испытать не дано.
Она закрыла глаза и сказала:
— Нет, неверно. Я назвала тебе начальные строчки последней строфы, а не первой.
Мне думается, что в тот миг мое сердце на какое-то время остановилось. Охваченный паникой, я сказал:
— Но ведь первая строфа идентична последней.
— Нет. Первые две строчки у них идентичны, четвертые тоже, а третьи отличаются одна от другой одним-единственным словом.
— Откуда мне тогда было знать, какую строфу ты цитировала, раз первые две строчки у них идентичны?
— Это не тест на знание, а тест-каприз, как я тебе говорила. Но поскольку это мой каприз, я дам тебе еще один шанс. — И с глазами, переливающимися кобальтово-индиговым огнем, она повторила:
Я погиб. Я очень ясно, так ясно, как если бы обладал абсолютной зрительной памятью, помнил каждую букву и каждое слово этого странного стихотворения. Я все прочел верно — я был уверен, что первая и последняя строфы идентичны. Я услышал снова: