Но вернемся к Стюарту. Он бросил водить из-за приступов страха. Стюарт был хорошим водителем, осторожным, вежливым, ни разу не попадал в аварию. Но время от времени за рулем на него накатывал страх, и постепенно этот страх усиливался, а приступы учащались. Помню, как он впервые рассказал мне об этом: в обеденный перерыв, в кафе универмага в Илинге,[2] где мы вместе работали года два. Сомневаюсь, что я слушал его очень внимательно, — за нашим столиком сидела Каролина, и у нас с ней только-только начало завязываться что-то интересное, и Стюарт с его водительскими неврозами мне, скорее, мешал. Наверное, поэтому я никогда прежде не вспоминал эту историю, до тех пор, пока, годы спустя, не очутился в ресторане в Сиднейской бухте, и тут вдруг все разом нахлынуло. Проблема Стюарта, насколько я понял, была вот в чем. Если большинство людей на запруженном шоссе воспринимают встречные и впереди идущие машины как нормальное, слаженно функционирующее дорожное движение, то Стюарту повсюду мерещились катастрофы, которые едва удавалось предотвратить. Он видел, как автомобили на высокой скорости несутся навстречу друг другу, лоб в лоб, и разъезжаются буквально в дюйме, — и эти видения повторялись постоянно, каждые несколько секунд. «Машины, все машины, — говорил он мне, — чудом не врезаются друг в друга. Это же невыносимо!» В конце концов он уже не мог совладать с собой на дороге и бросил водить.
Почему же разговор со Стюартом вдруг всплыл у меня в голове, когда я сидел в ресторане? Было 14 февраля 2009 года. Вторая суббота месяца. Валентинов день, если кто запамятовал. Рядом сверкали вода и огни Сиднейской бухты, а я ужинал один, поскольку отец по разным бредовым причинам отказался идти со мной, хотя это был мой последний вечер в Австралии, куда я приперся главным образом затем, чтобы встретиться с отцом и попытаться наладить с ним отношения. И вот, сидя тем вечером в ресторане, я чувствовал себя одиноким как никогда в жизни, и на воспоминания меня спровоцировали китаянка с дочкой, игравшие в карты. Они выглядели такими счастливыми вдвоем, такими близкими. Они почти не разговаривали, разве что о карточной игре, если не ошибаюсь, но не в этом дело. Все было ясно по их глазам, улыбкам, по тому, как они часто смеялись и заговорщицки сдвигали головы. Для сравнения: за другими столиками никто, похоже, особо не веселился. Конечно, люди смеялись и болтали, но не сказать чтобы они были поглощены друг другом, как китаянка с дочерью. Напротив меня сидела пара, судя по всему, они отмечали Валентинов день, — он то и дело поглядывал на часы, она как заведенная проверяла мобильник на эсэмэски. За столиком сзади расположилась семья из четырех человек: два мальчика резались на геймбоях, а муж с женой за десять минут не проронили ни слова. Справа, слегка загораживая мне вид на бухту, устроилась компания из шести человек; двое из них вступили в так называемый «принципиальный» спор: начав с глобального потепления, они довольно быстро свернули на экономику, ни тот ни другой весомых аргументов не приводил, остальные же четверо молча внимали приятелям и томились от скуки. Пожилая пара слева предпочла усесться рядом, а не по разные стороны стола, чтобы оба могли любоваться видом, избегая таким образом необходимости беседовать. Не то чтобы поведение этих людей меня удручало. Я знал, что они отправятся домой с мыслью о прекрасно проведенном вечере. Но завидовал я только китаянке с дочкой — эти явно обладали чем-то очень ценным, чего мне катастрофически не хватало. И я хотел, чтобы они со мной поделились.
Почему я решил, что она китаянка? Ну, я не был уверен, это было лишь предположение. Но она походила на китаянку. Длинные черные волосы, невероятно густые и какие-то неприглаженные. Худое лицо с выступающими скулами. (Прошу прощения, я не очень умею описывать людей.) Ярко-красная помада смотрелась на ее губах немного странно. У нее была хорошая улыбка; улыбаясь, она почти не разжимала губ, но получалось все равно весело. Одежда на ней была дорогой: черный, вроде бы шифоновый, шарф (описывать одежду я тоже не мастер — вам все еще не терпится узнать, что будет дальше?), — так вот, шарф скрепляла золотая брошка. В общем, женщина обеспеченная. И элегантная — иного слова не подберешь. Очень элегантная. Ее дочка, лет восьми-девяти, тоже была хорошо одетой и тоже черноволосой (а много ли вы видели китаянок-блондинок?). Девочка красиво смеялась: смех зарождался глубоко в горле, а потом рассыпался звонким каскадом, а потом стихал, как ручей, стекая с холма, замирает в лужах. (Такие ручьи мы с мамой часто видели, когда она давным-давно водила меня гулять на холмы Лики; мы огибали паб «Роза и корона» и шли по кромке муниципального поля для гольфа. Наверное, смех девочки напомнил мне о наших прогулках, и это стало еще одной причиной, по которой маленькая китаянка и ее мать так заворожили меня.) Не знаю, отчего она беспрестанно смеялась; думаю, это было связано с картами, играли же они не в какую-нибудь глупую детскую «ведьму», но и не в серьезную взрослую игру, скорее в упрощенный вист. Но как бы ни называлась их игра, у девочки она вызывала смех — явно на радость матери: китаянка подзуживала дочку, смеялась вместе с ней и словно купалась в этом смехе. Смотреть на них было очень приятно, однако мне приходилось дозировать удовольствие: не хватало только, чтобы китаянка заметила, как я на них пялюсь, и приняла меня за извращенца. Раз или два она встречалась со мной взглядом, но быстро отворачивалась, и я не успевал ничего прочесть в ее глазах, во всяком случае, приглашения присоединиться в них точно не было, а отведя взгляд, китаянка снова принималась разговаривать с дочкой и смеяться, моментально восстанавливая границы интимности, будто обносила себя и девочку крепостной стеной.