Порой воспоминания меняются. Повседневные заботы остаются лишь тенями, бледнее или насыщеннее, случайные встречи расплываются в памяти, словно чернильные кляксы. Поэтому лучше сохранились впечатления от первых визитов к Леви, которые поначалу звали меня довольно редко. В качестве моральной поддержки я брал с собой Хьюго. Однажды он пришел на ужин с моей мамой, хоть она и редко выходила в свет на последних месяцах беременности. Мы все нарядились и выпили по глотку шерри, прежде чем спуститься вниз; шутливый Хьюго отвлекал матерей, и Элис наконец-то обратила на меня внимание. Она сидела между мной и Хьюго, выводя на картофельном пюре буквы, а я пытался переписать их в своей тарелке, надеясь обнаружить в этой детской забаве секретное любовное послание.
— Элис! Что ты делаешь! А вы, мистер Тиволи, право, мне стыдно за вас. В вашем-то возрасте. Однако вы можете заслужить прощение, рассказав историю медальона, что носите на шее.
Элис наклонилась и тронула цепочку.
— Тысяча девятьсот сорок первый. Что это значит?
— Ничего.
— В этот год настанет конец света?
Хьюго воскликнул, что это количество экипажей, ограбленных мной под личиной Черного Барта, женщины рассмеялись и забыли о моем золотом «надгробии», а я прикрыл медальон галстуком. Я выпал из разговора. Между окнами висели зеркала, и у меня был выбор: следить за рыжей кошкой, гулявшей на лужайке, или за нашими отражениями.
Мама была в жемчугах и темном шерстяном платье, которое перешила по выкройке из «Дамского журнала Годи». Она излучала такую элегантную сдержанность, что походила вовсе не на стесненную в средствах женщину, а на герцогиню, сбежавшую из замка в одежде своей служанки. Кошка пробиралась через траву. Миссис Леви с кудрявыми локонами, уложенными в древнеримском стиле, опустила подбородок на скрещенные руки и обводила нежным взглядом каждого из гостей. Вот она посмотрела на меня огромными сияющими глазами, вот перевела взгляд на маму. Огненный хвост кошки сложился вопросительным знаком. Румяный и немного вспотевший Хьюго в серой одежде напоминал конфедерата или человека, который собрался на пикник. Он ежеминутно то ли с небрежностью, то ли с гордостью поправлял неправильно завязанный галстук-бабочку. Кошка влезла на забор и задумалась, прыгать ли в темноту соседнего сада. А рядом сидела Элис. В простом платье, с тонкой длинной шеей и женственной прической, она поглаживала взятые у миссис Леви серьги, отвернувшись от Хьюго, как от жаркого костра. Я затаил дыхание, надеясь, что она не заметит моего взгляда: Элис в зеркальном отражении наконец-то смотрела на меня. Кошка скрылась из виду, яркий огонек перебрался в другой ад.
Не обращай внимания на размытые чернила, это не от слез. Прошлой ночью была гроза.
В Сан-Франциско подобное явление — редкость, однако, надеюсь, я не раскрою своего местонахождения, сказав, что холмы к востоку от нашего расположенного в низине города действовали как ограда и уберегали нас от электрических разрядов. Непривычный к грозам, я хотел завыть и спрятаться где-нибудь — так, как поступила твоя собака. В некотором смысле мое поведение оправданно — надо вести себя будто ребенок, вот только я не хотел быть таким ребенком. Я хотел быть таким, как ты, Сэмми, громогласным и смелым. Однако в следующий миг я уже был под кроватью — вместе с Бастером. Мы ощетинились и дрожали, пока не пришла хозяйка и не включила свет. Наверное, я выгляжу старомодным, избегая электричества?
Раскаты грома прервали меня на середине сна.
Я вновь был с Элис, вновь был влюблен. Не стану вдаваться в подробности, уважаемые доктора. Скажу только, что видел пруд, где плавали кувшинки, и в каждой — Элис, взрослая и юная, в фартучках, в платьях, в жемчугах; меня переполняло счастье, пока удар грома не разбил мой сон вдребезги.
— Элис? — вскрикнул я спросонья.
— Заткнись, — буркнул Сэмми с верхней кровати, переворачиваясь на другой бок.
Потолок озарила молния. И я, и собака замерли, ожидая как минимум конца мира. Вот сейчас, вот сейчас… и совершенно внезапно… ба-бах! — свирепо, словно сама ненависть.
Должно быть, я тихонько вскрикнул. Сэмми вздохнул и обозвал меня нехорошим словом.
А Бастер уже залез в мою кровать; худенький и дрожащий, как струна, он смотрел на меня испуганными глазами маленькой девочки. От него разило помойкой, но я не мог выгнать пса и притянул его к себе. Он явно был благодарен, однако занервничал, потеряв опору под ногами, а потому взгромоздился на меня, причем настолько по-собачьи, что мы оба хрюкнули и, смущенные, расползлись в разные стороны до следующего раската грома.
В холле появился огонек, хотя электрический свет еще горел.
— Мальчики, у вас все в порядке? — спросила твоя мама.
— Да! — пискнул я.
— Ага, только мистер Куриные Мозги наложил в штаны, — добавил Сэмми.
Твоя мама подошла и обняла меня. Я почувствовал аромат снов и крема. Она включила электрический обогреватель и нежным шепотом произнесла мое детское имя. Потом трижды хлопнула меня по руке и ушла, забрав с собой дрожащего Бастера, а я на миг почувствовал, что все было не зря.
— Господи Иисусе, — донеслось с верхней кровати. Ты вздохнул, и вновь послышалось твое такое знакомое сопение. В моем сердце прозвучал долгий, глухой раскат грома.
Я продолжаю дневник. Это не слезы, не слезы.
Миссис Леви всегда находила способ известить меня о предстоящем отсутствии Тилли. Чаще всего она оставляла визитку с надорванным уголком, и каждую субботу, возвращаясь домой, я жаждал увидеть на серебряном подносе для почты заветное послание. Обнаружив карточку, я спускался вниз и, как правило, заставал обеих в отчаянном положении, исправить которое для человека, не исповедовавшего иудаизм, было парой пустяков.
В одну из пятниц, например, я вернулся после обеда на Маркет-стрит, где мы с Хьюго смотрели выступление «Веселой няни» — ведьмы вуду, и открывшая дверь Мэгги кивнула на поднос, зная, как страстно я желал увидеть там послание. Наверное, она понимала, что в деле замешана девушка. С волнением я взял открытку в руки, однако потом пошел к маме в швейную комнату обменяться впечатлениями о прошедшем дне. Здесь на манекене висело очередное золотистое платье, свежевыкрашенное в цвет траура. Я слушал и кивал, а когда мне наконец удалось улизнуть, кинулся к дверям Леви. На стук никто не ответил. Я постучал еще несколько раз и уже был готов сдаться, как вдруг из-за дома донесся ангельский голос:
— Мистер Тиволи! Мы в саду!
И действительно: одевшись потеплее, они расположились в саду, наполненном прохладным дыханием летнего вечера. Им пришлось вытащить из гостиной маленький диван и вышивать при лунном свете — печальная картина. На миссис Леви были красивые меха, которых я прежде не видел, и одна из тех немыслимых шляп, что носили в восьмидесятых, — с каскадом черных перьев. Довершали наряд светлые замшевые перчатки, абсолютно не гармонировавшие с остальной одеждой. Элис укуталась в шубу из тонкого котикового меха, слишком большую для нее, а меховой капюшон заставил глаза девушки сиять подобно озерам, вобравшим в себя серебро луны. Стоило мне подойти, как они со смехом отложили вышивание. Позже выяснилось, что Элис и ее мама просидели в саду аж несколько часов.
Причина бедствия осталась для меня загадкой; Тилли сообщила о своем намерении навестить умирающего родственника заранее, и Элис должна была зажечь газ до захода солнца, обеспечив превосходный обед в день отдохновения. Однако, судя по всему, либо газ отключили, либо его задул ворвавшийся в окно ветер, тем самым погрузив страдалиц в холод и темноту, — они даже огня зажечь не могли. И в результате оказались в саду, слишком уставшие, чтобы пойти в гости, и слишком веселые, чтобы сидеть в темной комнате, беседуя с угрюмыми привидениями моих предков. Мама с дочерью укутались в самые теплые фамильные меха, вынесли из дома маленький диван и продолжили свои вечерние дела, рассказывая друг другу веселые истории.