– Я хозяйка...
Глаза у нее были сухие, выплаканные, с красными веками, лицо в мелких морщинках. В руке желтым коптящим пламенем горела лучина.
Мальчишка через плечо женщины смотрел на гроб, спросил:
– Кто это?
– Батька,– просто сказала женщина.– Это батька мой.
– А кто его убил?
– Никто. Сам...– так же просто сказала женщина.
– Как это – сам? – не понял мальчишка и снова посмотрел на гроб.
– От старости, сынок.– Женщина едва заметно горестно улыбнулась.– От старости... Восемьдесят три годочка прожил.
Мальчишка постоял еще немного, неловко потоптался у порога.
– Окна надо завесить. Свет у вас...
– Завесим, сынок,– сказала женщина.– Из памяти вышло. Люди весь вечер гроб сколачивали, затемно уже. Потом батьку обрядить надо было. А про окна забыли...
Мальчишка нахлобучил кубанку и вышел бочком, тихонько притворил за собой дверь. На крыльце в лицо закололи острые снежинки, тотчас закоченели голые руки. Мальчишка постоял, похукал на пальцы, запахнул поплотнее кожушок и зашагал к дороге.
Когда он подошел к саням, командир возился с упряжью, попыхивал цигаркой, роняя в снег крупные желтые искры.
– Ну, что там?–спросил командир.– Вечеринка?
– Старика хоронят, товарищ командир...
– Какого еще старика?
– С этого хутора...
– А кто его? – Командир затолкал лошади в рот железный мундштук, оглянулся на мальчишку.– За что?
– Никто, товарищ командир...
– Как это – никто? – спросил командир недоуменно.
– Сам умер.– Мальчишка потер ладонями уши.– От старости.
А-а-а,– протянул командир, надел рукавицы, приподнял лежавшую в передке саней овчину.– Ну, садись...
И снова застучали о передок комья мерзлого снега, тяжело заскрипели сани, тоненько запели полозья, словно кто-то живой затянул нескончаемую тоскливую ноту. И снова посыпался мелкий снежок – на круп лошади, на плечи седоков, на смерзшуюся рогожу, под которой лежал третий, убитый в недавнем бою.
Командир оглянулся на хутор. Там, по-видимому, завешивали окна – большая тень заслонила свет, метнулась, пропала и опять заслонила.
– Умирают же люди,– тихо сказал командир.