– А у нас сырная косичка есть?
– Сосредоточься.
– Ладно, ладно. Порядок. И что ты предлагаешь?
– Пользуйся Пятой поправкой[42]. Лопай сырную косичку. Просто молчи. Говорить буду я. А ты прикинься соглашателем и подхалимом.
– Мне такого без словаря не провернуть.
Зиппи фыркнула. Не хотела – но не сдержалась.
– Почему ты у нас умный не там, где надо? Сделай вид, что раскаиваешься.
– А я не сделал ничего плохого. Я все сделал правильно. Речь идет об осквернении еврейских надгробий, а это оскорбление в адрес…
– И что нам делать? Заткнуть тебе рот? Смотри. Допустим, ты не вполне понимаешь, что натворил. Допустим, до тебя попросту не дошло, что так в принципе нельзя. Допустим, ты вообще плохо соображаешь. Но есть я, чтобы сказать тебе, как с этим разобраться. Хочешь – верь, а хочешь – нет.
Зиппи снова повернулась к компьютеру. Я повернулся к холодильнику и начал искать сырную косичку, чтобы заткнуть себе рот.
Как раз когда я вытащил упакованную сырную косичку, хлопнула входная дверь.
– Не отходи от меня, – прошептала Зиппи. – Я буду подавать тебе знаки. – Она подтащила меня поближе и схватилась за подол рубахи – прямо кукловод, который держит куклу за ниточки.
Надо сказать, что характер у моего отца мягкий. Ведет он себя спокойно и осмотрительно. Если вы пожимаете ему руку, он берет вашу именно так, как надо, – не стискивает вам ладонь, а как бы обнимает.
Имя ему дано в честь праотца Авраама, и за день до бар-мицвы он сказал мне:
– Я по мере сил служу Хашему. Но окажись я на месте Авраама, не знаю, смог бы я выполнить волю Господа или нет. Я смог бы связать своего сына и отвести его на гору. Это я бы смог. А вот заклать его – вряд ли. – Произнеся это, он потупился от стыда, хотя лично мне только полегчало от мысли, что он не собирается приносить меня в жертву.
– Это он пытался тебе объяснить, как сильно он тебя любит, – объяснила мне потом Зиппи.
– И поэтому не готов в ритуальных целях перерезать мне горло?
– Типа того, он хотел дать тебе понять, что ты – его слабость, что любовь к сыну – это то единственное, что может помешать ему служить его Богу.
Я вам это рассказываю, чтобы вы ощутили контраст: когда отец ворвался в дом, вид у него был такой, что не попадайся: живо свяжет и поволочет на закланье. Никакой нежности. Сейчас накромсает меня, как кусок нежной вырезки.
Папа влетел в кухню весь красный, морда по-морицевски мокрая: плюется ядом прямо как змея. Я, точно щит, выставил перед собой пачку с сырной косичкой.
– Как ты мог? – глухо проворчал папа. – Как мог? Мой сын. У меня… просто нет слов.
Так обычно говорят, когда слов хоть отбавляй.
Я решил последовать совету Зиппи. На папу даже не смотрел. Вытащил завернутую в пленку сырную косичку, отделил ее от сестренок, принялся вглядываться в ее одинокую сущность через перфорированный край. Ухватился за край покрывавшей сыр пленки, потянул на себя.
Зиппи тоже не поднимала глаз. Смотрела на клавиатуру компьютера, но обращалась при этом к моему отцу.
– Он извиняется. Он просто не понял, что делает. Думал, что поступает правильно.
– Предавать свою общину – правильно? Предавать свою семью – правильно? Предавать отца тоже?
Я инстинктивно открыл рот, чтобы ответить, но Зиппи ущипнула меня за лопатку, и я закрыл рот обратно.
Сестра заговорила – медленно, сдержанно.
– Он извиняется. Он просто не понял.
У меня не было ни малейшего желания извиняться, но я держал рот на замке. Натренированным движением отдирал тончайшие пластиночки сыра. Пытался сделать вид, что кроме нас с сыром в мире нет больше никого, – если честно, так оно было бы для всех проще.
Зиппи пыталась переключить папино внимание на себя, но я чувствовал, что он так и сверлит меня глазами. И они ярко горят.
– У тебя же есть фотография, да? Прежде чем стереть надписи, ты их сфотографировал?
Я посмотрел на Зиппи.
Сестра закрыла глаза и обреченно вздохнула. Она забыла у меня спросить, сделал я фотографию или нет. Не подумала. Так себе из нее адвокат. Придется мне отвечать самому. Без помощи.
– Зачем мне было их фотографировать? – спросил я.
– Он хотел сказать… – начала Зиппи.
– Зачем? – повторил папа, будто разговаривает с каким-то ам-гаарецом[43], недоумком. – Зачем ему было фотографировать? В качестве доказательства, вот зачем. Нужно было в качестве доказательства все сфотографировать.
– Я просто пытался устранить очевидное зло. Это вообще-то мицва[44]. – Уму непостижимо, что никто не видит: я поступил правильно.
43
Ам-гаарец («народ земли») – так называют невежественного недалекого человека, может означать и просто «дурак».