Когда мы с Анной-Мари, тесно обнявшись, ковыляли по тротуару, он запечатлел нас с большим приближением. А потом кто-то нарезал видео на фотографии. И одна из них оказалась буквально везде: на главных страницах всех новостных сайтов, на первых полосах газет, в графике, которую выводили на телеэкран, пока на нем переругивались комментаторы.
На фотографии подросток, ортодоксальный еврей. В темном костюме, но пиджак свисает с плеча, видно, что цицес и белая рубашка пропитаны кровью. Взгляд застывший, лицо искажено от боли. Обеими руками он вцепился в девушку. На ней футболка с коротким рукавом, футболка задралась, обнажив живот. На футболке и животе потеки крови. Девушка в джинсовых шортах, ноги у нее все в порезах – глубокие кровоточащие раны. Глаза расширены от ужаса. У них на двоих три обутых ноги. Руками они оплели друг друга до состояния симбиоза – ясно, что поодиночке им просто не удержаться на ногах. Щеки соприкасаются, его зачаточные усики сбоку от ее носа.
Из всех, кто видел эту фотографию, полностью всю историю знали только двое: что он в нее влюблен, что она незадолго до того его отвергла, что он от горя пошел купить чипсов. Что она рассердилась на него за его наивность, на мать за ее строгость – и от обиды пошла купить английских ирисок. Они как бы заманили друг друга в магазин, а потом спасли друг другу жизнь.
Полностью всю историю знали только я и Анна-Мари, и все равно фотография превратилась в своего рода символ. Ссылаясь на нее, многие говорили, что различия между нами поверхностны, что все люди могут уживаться друг с другом. Про нас с Анной-Мари говорили так, будто мы сделали постановочную фотографию, чтобы убедить людей ладить друг с другом, что мы, типа, приостановились, дружно истекая кровью, чтобы не пропустить отличный кадр. Один телеведущий описал фотографию так: «смазанный портрет универсальной человечности – смазанный ненавистью и насилием».
Когда мы с Анной-Мари станем совсем старыми, я собираюсь писать ей сообщения вроде: «Эй, помнишь, когда ненависть и насилие смазали универсальную человечность?»
А она будет мне отвечать:
«Конечно, помню, президент Розен».
Уже в полном сознании я провел в больнице четыре дня. Дни были странные, сумбурные, но хорошие. Я еще не успел осознать, что произошла трагедия, что погибли четыре человека. Я даже не испытывал чувства вины за то, что выжил, в отличие от других. Для меня еще не начался долгий путь к проработке травмы, к попыткам понять, как мириться с ней в повседневной жизни. Я просто знал, что жив, что со мной снова разговаривают.
Каждый из этих дней был прямо как самый замечательный шабес. В больнице не готовили кошерной еды, поэтому мне приносили кучу всего вкусного извне: мамину жареную курицу, спагетти с фрикадельками, курицу генерала Цо из кошерного китайского ресторана в Кольвине.
Родня моя набивалась в палату и растекалась по коридору. Медсестры души в нас не чаяли – говорю с сарказмом. Большая шумная компания, было видно, что мы их раздражаем до невозможности: девчонки ползают по больничной кровати, по стульям, подоконнику, носятся по коридору. Медсестры постоянно указывали моим родителям, что их дети бегают неведомо где, – будто родители могли с этим что-то сделать.
Как и в шабес, мы много играли в настольные игры. Раскладывали их на полу, и кто-то ходил за меня: катал кубик, двигал фишку.
Навещать меня приходили многие члены нашей общины. Приносили цветы. Заходил ребе Фридман. И ребе Мориц. Приятно было, что вокруг меня опять люди, хотя мне и казалось, что они вообще-то могли бы еще и извиниться. Разумеется, никто не извинился. Дождешься. Пришлось с этим смириться.
Да и приходили ко мне не все. Многие подчеркнуто не появлялись. Например, Гутманы. Каждый раз, как открывалась дверь, я ждал – и надеялся, – что сейчас войдет Мойше-Цви. Но мой якобы лучший друг не навестил меня ни разу.
На третий день вечером почти вся родня убралась восвояси. Зиппи сидела рядом, на краю кровати. На стуле спала Лия. Мы с Зиппи просто болтали.
– И как тебе свинина? – спросила она.
Я не припоминал, чтобы ее пробовал.
– Медсестры сказали, что пробовал. Они просто не знали. Тебя же раздели, одежду унесли. – Вид у меня, похоже, стал перепуганный, потому что Зиппи добавила: – Да ладно, ты ж знаешь, что тебе сейчас можно. Если ты в лесу, умираешь с голоду и увидел свинью, тебе можно съесть свинью.
– И как, Зиппи, ты мне предлагаешь есть эту свинью? Она подойдет и сама скажет: режь меня? Я же ослаб. От голода.
– Ты прекрасно понимаешь, о чем я.