Вошел папа – стремительно, деловито.
– Абба, ты когда-нибудь ел свинину? – поинтересовалась у него Зиппи.
Он замер в середине палаты.
– Один раз. Один мальчишка-нееврей в школе сыпанул кусочки бекона мне в салат. Я с ним подрался – и наказали меня, не его. Именно тогда я и решил: я сделаю все, чтобы мои дети получили настоящее еврейское воспитание.
Он пошел в угол будить Лию. Проходя мимо кровати, бросил мне газету. На первой полосе была обведена фломастером одна заметка. Папа это делал как минимум раз в день: приходил, приносил мне еврейские новости, бросал на кровать газету, как мальчишка-разносчик в старых телесериалах.
Я пока до конца не понял, насколько мой папа умеет прощать.
В первый же момент, когда их пустили ко мне в палату, родители ворвались в дверь и подбежали к кровати. Они обнимали меня истово, агрессивно, почти свирепо. У меня болело плечо и низ горла, где закипали слезы.
После объятий папа встал у кровати – глаза красные, сам улыбается сквозь беззвучные слезы. Зиппи убеждена: улыбался он тому, что я все еще жив, и я ей верю. Но еще, мне кажется, он улыбался из-за истории с судебным иском и многоквартирным домом.
Пока я лежал в реанимации, папа и его сотрудники обзванивали журналистов и репортеров и рассказывали о своей тяжбе с городом Трегароном, о том, как город мешает евреям построить на своей территории многоквартирное здание.
Чтобы не попасть под раздачу, мэр и городской совет провели экстренное заседание и отменили свое предыдущее решение. У них, в принципе, не было выбора. Зарубив наш проект, они бы выставили себя полными сволочами.
Для того чтобы все состоялось, потребовалось несколько смертей – и все же папа одержал победу. Строительство скоро начнется. Простаивающее оборудование больше не будет простаивать.
Папа был в восторге. Да, он старательно пытался это скрыть – люди, которые были ему небезразличны, погибли, и он, безусловно, по ним скорбел. И все же в глубине души радовался своей победе. В его понимании история нашей семьи была историей всего еврейского народа: сперва преследования; после преследований – гонения. Но потом – нужно только проявить упорство, смекалку, силу воли – будет тебе твой многоквартирный дом со столешницами повышенной прочности и блестящими новенькими плевательницами. Папа, по собственным его понятиям, воплощал в себе несгибаемость всего своего народа. Это было видно по тому, как он держится. Даже в моей больничной палате грудь у него была колесом, а поступь гордая, как у петуха.
На сей раз папа обвел фломастером статью, которую написал известный раввин из Израиля. По его словам, домыслы прессы вокруг «того самого фото» совершенно безосновательны. Антисемитизм с оружием в руках никак не оправдывает отсутствия цниес у этой девушки. Да, допустимо, чтобы раненый еврей припал к ней в такой момент, но это никак не оправдывает их предыдущих отношений, каковые безусловно шли вразрез с еврейским законом. Раввин пожелал мне всего самого лучшего, однако не удержался и возложил на меня часть вины за перестрелку: я, мол, все это спровоцировал, когда пересек священную черту.
Мне папа ничего такого не сказал. Свое мнение он предоставил выражать газетчикам. Но есть люди, которые никогда меня не простят. Вот почему некоторые члены нашей общины так и не навестили меня в больнице. Они никогда не перестанут меня винить. Навеки останутся при убеждении, что я своими поступками спровоцировал эту трагедию. Будут думать про мистера Абрамовича, миссис Голдберг и Элада в твердой уверенности, что они были бы живы, если бы не я. Может, то же будет думать и папа. Вслух он этого никогда не скажет.
Но я в любом случае должен был ему объяснить, что я сам чувствую. Мое отношение важно не меньше, чем его собственное, и, если он этого не осознает, нам будет тяжело следующие несколько лет жить под одной крышей.
Я бы предпочел открытый разговор, как оно принято у взрослых, но, раз уж папа выбрал такой пассивно-агрессивный подход, я решил обводить фломастером статьи, в которых меня защищали, и на следующий день отдавать ему газету обратно. Не уверен, что он читал эти обведенные статьи, но всегда кивал, когда брал газету, и засовывал ее под мышку.
А в тот день, как раз когда папа с Лией собрались уходить, я открыл газету на обведенной им статье. И те три секунды, пока они шли к двери, делал вид, что читаю.
Я слышал их шаги в коридоре, но потом шаги замерли – и оба они вдруг вернулись обратно. Вид у папы был такой, будто он увидел привидение.
Так, в принципе, оно и было. Или близко к тому.