Питер поднялся напрямик по крутому скалистому склону холма. Он сидел на пне, глядя перед собой невидящими глазами и вспоминал, как год назад в это же время пытался дрессировать Боджера для охоты. Он бросал набитую кожаную перчатку в кусты, предварительно выстрелив из ружья. В первый день пес охотно участвовал в его затее, быстро находил и приносил, но дальше пес начал скучать и сердиться, прижимал уши, уныло опускал хвост и наконец стал совершенно глух и хромал на все лапы с невыносимым видом мученика.
Тренировки прекратились сами собой после того, как два дня подряд Боджер появлялся из кустов с покорным и удивленным видом, но без перчатки. Питер улыбнулся, вспомнив как на третий день он, выстрелив, неслышно прокрался по следам своей «Белой Надежды» в глубину зарослей и нашел коварного Боджера, с бешеной быстротой роющего могилу для третьей перчатки…
Питер вздохнул, украдкой вытер глаза тыльной стороной ладони и услышав, что семейство приближается, поднял фотоаппарат.
Все долго сидели на гладких камнях на вершине холма, где в далеком прошлом индейцы сооружали свои сигнальные костры, возвещавшие об опасности. Отсюда видны были за бесконечной вереницей других озер и поросших лесами холмов неясные контуры Великого Верхнего озера. Кругом царили мир и спокойствие. Синичка-черноголовка спела трогательную коротенькую песню, а вездесущая сойка бесшумно села в нескольких шагах поклевать крошки печенья.
Вдруг Элизабет вскочила:
– Слушайте! – воскликнула она. – Послушай, папочка! Я слышу, как лает собака…
Наступила полнейшая тишина, все напряженно вслушивались. Но никто ничего не услыхал.
– Тебе показалось, – сказала девочке мать, – а, может быть, это была лисица. Идем, нам пора возвращаться!
– Погоди, погоди! Одну минуточку – вы тоже услышите через минутку! – прошептала Элизабет.
Мать вспомнила, что у девочки чрезвычайно острый слух, что она слышит писк летучих мышей и другие звуки, которые не улавливает ухо взрослых.
На лице Элизабет медленно расцвела улыбка:
– Это Люас! – уверенно заявила она, – я узнала его лай.
– Не обманывай нас, Лиз, – тихо, и недоверчиво сказал отец, – это…
Теперь и Питеру показалось, что он что-то слышит.
– Ш-ш-ш!..
Вновь наступило молчание. Но всюду было тихо.
И все же Элизабет казалась настолько уверенной и это так явно было написано у нее на лице, что и Джим Хантер почувствовал колебание и надежду: действительно, что-то должно произойти.
Хантер поднялся и торопливо пошел вниз по узкой тропинке туда, где она сливалась с более широкой дорогой, ведущей к подножию холма.
– Папочка, свистни! – за его спиной проговорил запыхавшийся Питер.
Раздался пронзительный, резкий свист и почти одновременно с откликнувшимся эхом откуда-то с ближнего холма донесся радостный ответный лай.
Тихий день клонился к вечеру. Люди стояли на дороге, собираясь приветствовать усталого путника, который шел к ним издалека, движимый слепой верой и преданностью.
Им не пришлось долго ждать. Из зарослей на крутом склоне холма выскочил на тропинку зверек пшеничного цвета на черных лапках. Он сделал грациозный прыжок футов в шесть и мягко упал к их ногам. Раздался ни с чем не сравнимый, вопль: это приветствовал хозяев сиамский кот.
Лицо Элизабет сияло от радости. Она опустилась на колени и подняла громко мурлыкающего кота.
– О, Тао, – произнесла она тихонько, беря его на руки, а он обхватил ее за шею черными лапками.
– Тао! – прошептала девочка, пряча нос в пушистый, пахнущий дикой мятой мех, и кот еще крепче ухватился за шею ребенка, так что Элизабет чуть не задохнулась.
Лонгридж никогда не считал себя особенно чувствительным человеком. Но когда, вслед за котом показался лабрадор и он увидел его изможденного со свалявшейся шерстью; когда пес со всех ног бросился к своему хозяину и безграничная собачья преданность светилась в его ввалившихся глазах; когда послышались странные, сдавленные, непонятные звуки, которые издавал лабрадор, прыгая на хозяина; когда он увидел, какое лицо было у его друга – Лонгридж почувствовал, как к его горлу подкатился комок. Ему пришлось отвернуться словно для того, чтобы разжать на шее девочки лапки Тао.
Шли минуты. Собравшись вокруг собаки, люди взволнованно переговаривались, ласкали ее, гладили и подбадривали, пока пес уже совсем перестал сдерживаться, сильно вздрагивая, принялся так лаять, что казалось уже никогда не остановится. Он не сводил с хозяина оживших, блестящих глаз.
К общему шуму присоединился сиплый вой кота, сидящего на плече у Элизабет.
И вдруг, будто всем сразу, пришла в голову одна и та же мысль. Наступило молчание. Никто не смел взглянуть на Питера. Мальчик стоял в стороне и мял в руках прутик, пока тот не превратился в мягкую ленточку. Питер не дотронулся до Люаса и отвернулся, когда пес, обходя всех поочередно и приветствуя почти по-человечески, наконец подошел к нему.
Питер только сказал:
– Я рад, что он вернулся, папочка. И твой старый кот Тао тоже, – обратился он с вымученной улыбкой к сестре.
Простодушная и непосредственная Элизабет залилась слезами. Питер неловко, застенчиво почесал у Тао за ухом:
– Я не ожидал ничего другого, я же говорил вам. Вот что, – продолжал мальчик, отчаянно стараясь казаться веселым и не глядя никому в глаза, – вы все идите вниз, я догоню вас немного погодя. Мне хочется пойти обратно на вершину и попробовать сфотографировать сойку.
Лонгридж мрачно подумал, что эта фотография вряд ли будет четкой. Вдруг он бодро заявил:
– Не пойти ли нам вместе, Питер? Я стану бросать крошки и, быть может, подманю птицу поближе.
К его удивлению, мальчик согласился.
Они поглядели вслед семейству, спускавшемуся извилистой тропой вниз к дороге. Элизабет все еще прижимала к себе Тао, а Люас занял, наконец, долгожданное место у ноги своего хозяина.
Питер и Лонгридж пошли обратно к вершине. Они сделали несколько снимков, срезали с дерева разросшийся древесный гриб необычной формы. Они наткнулись также на редкую находку – цилиндрический стержень алмазной дрели. И без умолку говорили: о ракетах, орбитах, космическом пространстве; серьезно разбирали вопрос о семи желудках коровы; толковали о погоде на завтра. Но ни один не упомянул о собаках.
Все еще разговаривая, они вернулись к развилке дороги. Лонгридж украдкой взглянул на часы. Пора было возвращаться домой. Он взглянул на Питера:
– Ну, давай… – начал он, но его голос прервался, когда он увидел застывшее, напряженное лицо стоявшего рядом с ним мальчика. Лонгридж посмотрел по направлению его взгляда. В косых лучах солнца по тропинке, подпрыгивая, приближался к ним бультерьер. Он шел как всегда враскачку. Хвост его болтался как потрепанный флаг. Покрытые шрамами уши стояли настороженно, благородный розово-черный нос принюхивался, пытаясь почувствовать то, чего не могли увидеть близорукие глаза.
Тощий, усталый и голодный, но счастливый старый воин возвращался из пустыни. Боджер приближался к ним с быстротой, на которую только был способен.
Он бежал все быстрее, пока, наконец, не бросился к Питеру, как молодой щенок.
Тут Лонгридж отвернулся и оставил мальчика и собаку вдвоем: им все равно было не до него.
Он шел вниз по тропе, от волнения ничего не видя вокруг. На полпути около него прошмыгнул с быстротой молнии маленький зверек. Он проворно увернулся от него и за тот миг, пока он не исчез, Лонгридж различил черную мордочку и длинный черный хвост.
Это был Тао, возвращавшийся к старому другу, чтобы завершить свое путешествие вместе с ним.