– Тридцать пять.
– Ну, тогда она никогда и не сварится.
Сказав это, Зорбас засмеялся. Зло взяло меня, и я упрямо сказал:
– Ты что же, не веришь в человека?
– Не сердись, хозяин. Нет, ни во что я не верю. Если бы я верил в человека, то верил бы и в Бога, и в дьявола. И пошла бы суматоха. Это страшная путаница да лишние хлопоты, хозяин.
Он замолчал, снял шапку, принялся яростно чесать себе голову и снова дернул себя за усы, да так, будто желал вырвать их. Ему хотелось что-то сказать, но он сдержался. Глянул на меня искоса, потом глянул еще раз и наконец решился.
– Человек – скотина! – воскликнул Зорбас и ударил палкой о камни. – Грубая скотина! Ты про то даже не знаешь, все тебе далось легко, а у меня все было совсем по-другому. Скотина, и все! Сделаешь ему зло, так он уважает и боится. А сделаешь добро – глаза тебе выцарапает.
Держи дистанцию, хозяин! Не нужно поощрять людей, не нужно говорить им, что у всех нас равные права, потому что они тут же станут попирать твои права, отнимут у тебя твой кусок хлеба и оставят издыхать с голоду. Держи дистанцию, хозяин, не то – несдобровать тебе!
– Стало быть, ни во что ты не веришь? – гневно спросил я.
– Нет, ни во что я не верю – сколько раз повторять?! Не верю ни во что и ни в кого, разве только в одного Зорбаса. Не потому, что Зорбас лучше других, – нет, совсем нет! Он тоже скотина. Но я верю в Зорбаса потому, что только он и есть в моей власти, только его я и знаю, а все прочие – призраки. Его глазами я вижу, его ушами слышу, его кишками потребляю. А все прочие – призраки. Если я умру – все умрет. Весь мир Зорбаса полетит вверх тормашками!
– Ну и самолюбие! – едко сказал я.
– Что поделаешь, хозяин? Так уж получилось. Что болит, на то и жалуюсь. Я – Зорбас, так и говорю по-зорбасовски.
Я молчал. Слова Зорбаса били меня, словно плеть. Я восхищался им за то, что он был таким сильным, что мог так презирать людей и в то же время ему так нравилось жить и бороться с ними. Я же, окажись на его месте, либо стал бы отшельником, либо украшал бы людей искусственным оперением, чтобы сносить их присутствие.
Зорбас повернулся и посмотрел на меня. В сиянии звезд было видно, как он улыбается широкой, до ушей, улыбкой.
– Я тебя задел, хозяин, – сказал он и остановился.
Мы уже пришли к бараку.
Я не ответил. Умом я был согласен с Зорбасом, но сердце мое противилось. Оно желало рвануться, уйти от скотины, найти новый путь.
– Мне сегодня не спится, Зорбас, – сказал я. – А ты ступай отдохни.
Звезды подрагивали, море тихо вздыхало и лизало гальку. Светлячок зажег у себя под брюшком любовный зелено-золотистый фонарик. С волос ночи капала роса.
Я прилег на берегу и, ни о чем не думая, погрузился в тишину. Я стал единым целым с ночью и морем, душа моя была светлячком, зажегшим любовный фонарик, в ожидании сидя на сырой черной земле.
Звезды перемещались, часы шли, и, когда я поднялся, внутри меня, сам не знаю как, окончательно обозначилась двойная задача, которую мне предстояло выполнить на этих берегах.
Во-первых, спастись от Будды – переложить на слова все мои метафизические тревоги и избавиться от них.
Во-вторых, находиться с этого часа и впредь в трезвом и живом контакте с людьми.
«Возможно, – сказал я себе, – время еще есть».
V
– Если вам будет угодно, соблаговолите пожаловать к дядюшке Анагностису, сельскому старосте, на угощение. Сегодня в село придет «чистильщик» оскоплять кабанов, и госпожа Анагностена[28] поджарит для вас срамные части. Заодно и внучонка их Мину поздравите: у него сегодня именины.
Как приятно зайти в сельский критский дом! Все здесь патриархально и вечно: очаг, висящая у очага лампа, глиняные кадки с маслом и зерном, а слева от входа, на полке в нише, – кувшин со свежей водой, закрытый пробкой из сухого стебля. С балок свисают вязанки айвы, гранатов и пахучих трав – шалфея, мяты, розмарина, чабра. В глубине комнаты несколько ступенек ведут на помост, где стоит кровать на высоком остове, а над ней – святые образа с зажженной лампадкой. Дом кажется пустым, и в то же время здесь есть все, что нужно: человеку, ведущему правильный образ жизни, требуется совсем немного вещей.
День выдался на славу. Светило необычайно ласковое, нежное зимнее солнце. Мы сидели в садике у дома под обильным плодами масличным деревом. Сквозь серебристую листву ярко сияло вдали спокойное море. Легкие облака проплывали у нас над головой, то закрывая, то вновь являя солнце, отчего казалось, будто мир вздыхает то радостно, то грустно.
На другом краю двора у невысокой стены оглушительно визжал от боли кастрированный кабан, а от очага доносился запах его срамных частей, которые готовили на жаровне.