- Господа, - начал он, все ещё хитря, - если вы живете лучше, значительно лучше остальной армии, так это благодаря генерал-майору Лафайету. Генерал-майор вправе ожидать от вас примирения по столь смехотворному инциденту. Хорошо. Если вам плохо понятен смысл этого упражнения, мсье фон Штаубен разъяснит его ещё раз. Но вначале разойдитесь.
Строй солдат заволновался. Вновь взгляды устремились к Горацио Блейку, теперь уже вышедшему из строя. Но они не разошлись. Еще больше появилось зевак. Теперь уже это была настоящая толпа, где боролись за место в первых рядах и откуда, когда стало очевидно, что строй не повинуется, пошел полуудивленный, полусаркастический ропот. В этот момент и крикнул какой-то шутник: "-Говорите громче, сержант, вы же видите, что они глуховаты..." Все общим смехом отозвались на остроту, а другой прогорланил, усиливая веселье:
- А не пропеть ли им колыбельную, сержант?
- Это Блейк запретил им расходится, - сказал фон Штаубен, - я спрашиваю себя почему? - Он побледнел, еще больше и не переставал похлопывать своим коротким стеком по грязным сапогам.
- Блейк хочет таким образом утвердить себя, - сказал Тюльпан, подходя к типу преступного вида. - Он будто бы испугался, как водится, а эти господа достаточно понятливы, чтобы ошибиться.
Говорил он достаточно громко, резким тоном, и подойдя вплотную к Блейку, бывшему выше его на полторы головы, бросил в наступившей драматической тишине, разрываемой карканьем ворон над заснеженными деревьями:
- Вы вольны это сделать Блейк! Вы вольны уподобиться шуту, мне безразлично! Но не в служебное время. И не в строю. Вы не имеете права никому приказывать, никому, вы меня слышите! Вы это сделали! Отлично! Восемь суток карцера. - И, повернувшись тотчас к фон Штаубену: - Что он им сказал, заставив прекратить занятия?
- Что ребята из Вирджинии не должны зарываться носом в дерьмо на забаву тупого француза, - бросил тяжелый вульгарный голос, голос не фон Штаубена, а Горация Блейка. В невообразимом насмешливом шуме, сопровождавшем это заявление, прорезался визгливый голос инспектора.
- Я не француз, а немец.
И тотчас же Горацио Блек громогласно смеясь воскликнул:
- Я говорю не о тебе, моя цыпочка, и а о мусье Лафийете[6].
Слово вызвало новый взрыв веселья, но этим словом была "моя цыпочка", адресованная фон Штаубену, а не насмешливая деформация фамилии Лафайета, тем более, что вирджинцы не знали французского, как и сам Блейк, следовательно, его оскорбление было неумышленным. Но Тюльпан уже не мог спокойно считать его непреднамеренным и не затрагивающим чести шефа. Как бы то ни было, генерал-майору только что нанесли оскорбление на виду у трети армии, что больше всего задевало Тюльпана, а если все дело свести к мятежу, то поведение Тюльпана объяснимо и законно: он ударил здоровяка кулаком в глотку.
Ярость вдохновляла. Шовинизм и паническое чувство, что не сведи он счеты с Горацио Блейком публично, будет покончено с авторитетом и его, и фон Штаубена, и Лафайета, а превыше всего престижем Франции, овладело Тюльпаном. Долго говорили в хижинах Вирджинии об этой битве под свинцовым небом Вэлли Форж февральским днем 1778 года, с тысячью зрителей тотчас же заключивших пари на этих Давида и Голиафа. Кто-то просил тишины, чтобы лучше слышать звук ударов. Во имя исторической правды нужно сказать, что для спорящих Тюльпан не был фаворитом. Его метр семьдесят один и шестьдесят шесть килограммов не выдерживали конкуренции с Горацио Блейком, имевшим метр девяносто пять и сто кило без жира. Голова Блейка оказалась тверже дуба и после первого прямого удара Тюльпан подумал: "Черт! Я разобью себе пальцы." Второй тур оказался ещё более болезненным, ибо он сам получил удар, по счастливой случайности не в голову, ибо оказался бы в нокауте, а под ложечку, поваливший его на землю. Лишь мысль о Франции не дала ему умереть. Слава Богу, он думал о Франции! Это поддержало его в море небытия, где он пробыл секунды три, помогло перевести дыхание, выблевать и устремило в нападение, словно с катапульты. Гром аплодисментов приветствовал его удар, подобный пушечному, - а ядром служила голова - нанесенный в монументальные челюсти Блека, заставивший того неосторожно согнуться, как бы в попытке раздавить комара, а вместо этого полететь вверх тормашками.
Армейский корреспондент одной из газет в Саванне писал:
- "Мы присутствовали при том, что наши "дорогие друзья" англичане называют сражением не на жизнь, а на смерть, когда "благородное искусство" перестает быть благородным и превращается в бойню. Мы не ведаем, практикуется ли оно с такой же легкостью на европейском континенте, но в Вэлли Форж пред нами предстала забавная смесь английского и французского (с ударами ногой) бокса. Удовлетворенный вой многочисленных зрителей не позволял слышать ни проклятий сражающихся, ни криков боли, издаваемых одновременно, судя по безжалостности наносимых ударов."
- Сын шлюхи!, - рычал Горацио Блек, всей своей толстокожею массой нанося удар в поясницу прежде, чем Тюльпан успел в прыжке, устремившись подобно болиду, ударить ему сапогом в зубы. Уклон Тюльпана был великолепен. Он был грациозен, подобно тореадору, позволившему броситься на себя быку и, в одну секунду уйдя с его пути, завершить путь быка, то-есть Горацио Блейка, головой в дверь барака, которая треснула и рухнула внутрь вместе с ним, колоссом, влетевшим на брюхе. В леденящем воздухе послышались радостные восклицания.
- Убей его!
- Давай, Коко!
- Не промахнись!
- Поднажми!
Но Блейк с окровавленной головой уже вернулся на ринг, и в какой-то миг все сочли, что наступила развязка после удара сходу, нанесенного Тюльпаном и остановившего противника. А теперь Блейк схватил Тюльпана, и зажав его руки вдоль тела, сдавил в смертельных объятьях. Ярость и унижение добавились к его естественной злобе, намерением Блейка было задушить Тюльпана. И действительно, находясь в невыгодной позиции, Тюльпан спрашивал себя, погибнет ли он от удушья или его сотрут в порошок. Такая перспектива была невыносима, и, не желая этого, он ударил в то самое место, на которое Горацио Блейк возлагал большие надежды, сказав при этом:
- Сожалею, папаша, но у меня нет выбора.
- Сын шлюхи! - повторял Блейк, не обладавший богатым словарным запасом, падая и извиваясь на грязной земле, держась за свою драгоценность руками. - Сын шлюхи! Какой-то...!
- Сын шлюхи! - продолжил Тюльпан, - Ты это уже говорил!
Тут вмешался фон Штаубен. Но его предложение закончить схватку вызвало бурные протесты, а какой-то знаток заявил, что ни один не имеет перевеса и необходимо все продолжить. Тюльпан вытащил часы из жилетного кармана и с удовлетворением констатируя, что они не разбились о каменную грудную клетку Горацио Блейка, учтиво спросил:
- Трех минут вам хватит, мсье Блейк? - Едва он произнес эти слова, как, расталкивая толпу локтями, ворвалась Присцилла Милтон, выкрикивая имя Фанфана, в её произношении "Фен - Фен", как и в произношении всех здешних.
- Фен-Фен, что произошло! Я услышала эти крики и спросила себя, что случилось? Ты дрался? Твои губы в крови и... ах, ты порвал рубашку!
- Что делать, нужно проучить это дерьмо - ответил Тюльпан, удрученный вмешательством, способным сделать из него посмешище в глазах этих тупиц, когда он уже получил власть над ними. Он хотел немедленно вернуть её в дом, когда фон Штаубен прокричал: "-Осторожно, Тюльпан!", и крик подхватил кле-кто из солдат. У него не хватило времени развернуться, ибо Блейк, подлый негодяй, схватил приклад ружья, валявшийся в хламе на земле, и ударил его по темени.
- "Это правда, что искры сыпются из глаз" - подумал Тюльпан, теряя сознание, Он слышал Присциллу, что-то кричащую, словно в ином мире. Потом, падая навзничь с закрытыми глазами, слышал громкие аплодисменты, приветствовавшие победителя и думал, что теперь он "загремел под фанфары" и не остается ничего иного, как под улюлюканье собрать багаж и заняться выращиванием капусты.
Открыв глаза, он увидел вначале лишь фон Штаубена, который с беспокойством спрашивал, не умер ли он. Затем Горацио Блейка рядом. Солдаты все ещё аплодировали, крича и смеясь. Двое из них с триумфом несли на своих плечах Присциллу Мильтон, тогда как другие танцевали фарандолу вокруг них. Присцилла высоко держала утюг, которым она гладила рубашки, и которым она двинула в зубы Горацио Блека, закончив таким образом сражение.