К вечеру пригнал Василий телегу, принялся лежак снизу мастырить. Прямо к днищу тележному его приколотил. Устроился на нем с трубкой духовой, примерился, доволен остался. Еще сверху сена накидать, чтобы края свисали, нипочем не заметить, что человек под телегою схоронился. Крепкого взвара сон-травы приготовили, стрелки-лучины в нем вымочили.
Собрались с Катериной в поход ночной. Ночь — время, известное дело, самое разбойничье. Набросали сена стожок на телегу, Катю на облучок посадили, коня править, под телегой на лежаке Василий устроился, да не с одной, с двумя трубками. Вторую на всякий случай сделал, потому что случай он всякий произойти может. Вдруг не удастся с первого раза разбойника поразить, все же — бока намять, да членами затечь, а с того и целкость потерять за дорогу длинную запросто можно. Потому рассудил кузнец, что быстрее будет не стрелку новую вставить, а загодя снаряженную трубку взять. Земно поклонились Яриле за лес уходящему, да отправились, куда леший погнал.
Глава 8
Расступается лес пред ними, корни в землю по пути прячутся, ветви низкие поднимаются, даже колдобины выравниваются, но вот проезжает телега, а за нею все по прежнему восстает. И пни на места законные прибегают, и корни из земли выползают, и ветви лохматые опускаются. Долго ли коротко ли ехали, понять было трудно. Сумерки сгустились, уплотнились, заволокли, на сажень не вокруг не видно, как Василий стрелять станет? Неспокойно на сердце Катином. Стучит то, волнуется. Вдруг — расступился пред ними лес, посветлело, на дорогу торную наткнулись, зашелестела ель столетняя, ветвями в нужную сторону замахала. И шагов тридцать конь не сделал, как три дуба могучих впереди показались.
— А ну, стой, дефка! — свистнул кто-то с ветвей толстых. — Стой, тэбэ говорят! Свистну, да, замертва падать станешь! Шибко неживой станешь!
Натянула поводья Катя, остановилась телега. Спрыгнула фигура сверху, коня под узцы хватая.
— Тапру!
Голос молодой, ломкий, с акцентом нездешним. «Пубертатный период» — автоматически определила Катя, человечка осматривая. Одет тот в кафтанишко пестрый, богатый, шаровары узорчатые, пояс с каменьями дорогими, на голове шапочка с пером птичьим, ростом невысок, подвижен, в движениях резок, личико подростковое, глазки вострые Катю разглядывают. Та, словно нарочно юбку короткую надела, коленки округлые наружу выставила, ножкой изящной поигрывает.
Пересохло у пацаненка в горле, от картины такой, прежде не виданной. Сглотнул, и только хотел слово молвить, как пшикнуло под телегой, и стрелка в шаровары тренькнула, да отскочила. Не иначе по несколько штанов, как у татар носить принято! Эх, не догадались они с Василием на такой случай железные наконечники к дротикам приделать.
Нагнулся парнишка, стрелу с земли поднять, а тут кошкой ему на спину Катя вспрыгнула.
— Ээээ..., — только и смог сказать отпрыск Соловья Разбойника, а ему уже тряпицу настоем сонным пропитанную к лицу прижали. Еще бы чуть-чуть, и упало дите разбойничье мешком бесчувственным, но в этот момент Василий вторично стрелой из трубки дунул. И вонзилась та... Прямо в филейную Катину часть. Повалилась наземь вместе с татарчиком, тот уже из-под нее выбирается, вот-вот свистом убойным живое на двадцать саженей положит! Да кинулся на него Василий, успел наперед рот зажать.
Очнулась Катя в избе уже. На кровати хозяйской, одеялом теплым укрытая, с головой болью раскалывающейся, и больнючим же... Словом тем местом, куда стрела угодила.
" Вильгельм Телль хренов! Убью!" — решила Катя участь Василия. И за меньший проступок в мире ее легкой смерти не назначалось!
— Лежи, лежи, Катерина! — подоспел Василий, самовар пред собою неся. — Сейчас чайку попьем, с баранками!
Прикоснулась ладонью Катя к месту болевшему, обнаружила, что лежит она, скажем так, совсем без ничего ниже пояса... И прилеплено на место ужаленное нечто вроде пластыря. Липкого, да пахучего...
Василий ее взгляд увидал, едва самовар у пола подхватить успел, из рук выпавший.
— Ты, чего это? — лицом побледнел он, самоваром себя прикрывая. Чиркнула взглядом Катерина по трубе самоварной, как ножом полоснула. Грохнула железяка Василию под ноги, наискось срезанная. Дымит срез трубы, а за ним — голова кузнеца виднеется, лицо белое, краше в гроб кладут.
— Я чего? — зашипела Катенька, взглядом огненным трубу еще на четверть укоротив. — Да, как ты посмел, гад такой!? На что покусился! Мало тебе филей прострелить, так и напрямую до него добраться! Отвечай, куда трусики мои подевал, фитишист недоделанный!?
— Да ты, что? — изумился Василий, на лавку с самоваром падая. — Это ж не я! Это ж бабка Ефросинья тебя разоблачала, да пластырь травы-подорожника на меду клеила! С нее свои, эти самые и спрашивай! Да я... это... Да не одним глазком! Я ж в это время сынка Соловья Одихмантьевича в хлеву пристраивал!