Все дружно взялись за дело, одного меня одолевали сомнения.
— Ты думаешь, пани Окулусовой это понравится? — спросил я Чесека.
— Еще бы! Таких гирлянд ни в одном классе еще не было. Чистая поэзия. Окулусова остолбенеет от восторга.
— А по-моему, это будет выглядеть довольно дико, — сказал я, — дико и чудно. Почему ленты должны тянуться от двери к пеларгониям?
— Дурень ты, дурень, — снисходительно улыбнулся Чесек. — Тут заложен глубокий смысл. Это значит, что, когда пани Окулусова заходит в класс, от ее сердца, как от солнца, расходятся лучи, а мы, как эти пеларгонии, расцветаем в ее лучах. Тут, брат, глубина и поэзия.
— Ты просто гений. — Зюзя с изумлением смотрела на Чесека.
— Замечательная мысль!
— Тоже скажете, — польщенно засмеялся Чесек и поставил последний горшок на подоконник. — Готово. А теперь протянем все ленты через класс и прикрепим их над дверью.
Чесек вручил мне палки с накрученными на них лентами.
— Ну, чего ты ждешь? Тащи их скорее! — крикнул он.
Растерявшись, я бегом бросился к двери. Ленты натянулись, раздался глухой стук, девочки громко взвизгнули. Я оглянулся. На полу лежали разбитые горшки.
— Что ты наделал! — крикнул в отчаянии Чесек.
— Так ты же сказал — гащи скорее!
— Надо было ленты по дороге развертывать! Ведь ленты привязаны к горшкам. Пропали пеларгонии. Осел ты, осел. Такую идею загубил!
— Что же теперь будет? — спросил я со страхом.
— Собери как-нибудь землю и черепки. Прикроем их газетой.
Сопя, я сгреб в кучу печальные останки пеларгоний и вытер лоб.
— А что с лентами делать?
— Прицепим их над дверями и протянем к окнам, — не задумываясь, ответил Чесек.
— Зачем?
— Глупый, это будет означать, что сердце пани Окулусовой озаряет своими лучами весь мир.
— Ну и ну! — удивился я. — Я бы за всю жизнь ничего подобного не придумал.
Схватив ленты, мы подбежали к двери.
— Подожди, мы тебя подсадим, — сказал Чесек. — Давайте молоток и гвозди. Только скорее, сейчас звонок.
Ребята подсадили меня, и я взялся за дело. Я так нервничал, что несколько раз стукнул себя молотком по пальцам, по это все пустяки но сравнению с тем, что произошло потом. Зазвенел звонок, и тут сразу — ну скажите, разве это не злой рок, — сразу же распахнулась дверь… Все, конечно, дали ходу. Ну, а я… можете себе представить, что было со мной. Я ссыпался сверху и так запутался в лентах, что никак не мог из них выпутаться.
В класс вошел Пифагор. Вошел и замер от удивления. Потом надел очки, наклонился ко мне и спросил:
— ЧТО ЭТО ТАКОЕ? ТЫ КТО?
— Я… я дежурный, — пробормотал я, срывая с себя ленты.
— Разве так должен выглядеть дежурный? — Пифагор вынул зеркальце и поднес к моему лицу.
Я был весь в земле, в волосах торчали обрывки цветной бумаги.
— И вообще, — оглянулся вокруг Пифагор, — что это за маскарад?
— Это… не маскарад, а именины пани Окулусовой, — стал объяснять я. — Мы хотели… потому что сердце пани Окулусовой испускает лучи, и мы… мы расцветаем в этих лучах, как гирлянды.
— Что за вздор ты несешь? — поднял брови Пифагор. — Марш на место!
Я бросился на свое место, а Пифагор, сделав перекличку, вызвал к доске Гжесека.
— Пиши, голубчик, — сказал он. — «В цистерну налили тысячу восемьдесят литров нефти»…
Гжесек начал искать мел, но мела не было.
— Почему ты не пишешь, голубчик? — насупился Пифагор.
— Потому что нет мела.
— Ну и порядки! — воскликнул Пифагор. — Дежурный, ко мне!
Я подбежал. Пифагор, надев очки, окинул меня строгим взглядом.
— Ну да… При таком дежурном этого следовало ожидать… Где мел, мальчик?
— Не знаю, — испуганно ответил я, — перед уроком был. Наверное… наверное, опять Папкевич съел.
— Что ты выдумываешь, голубчик! Разве люди едят мел?
— Папкевич ест.
— Папкевич, ко мне! — прогремел Пифагор. — Это правда, что ты съел мел?
— Съел, — сокрушенно признался Папкевич. Пифагор ошеломленно смотрел на него:
— Какой ужас! Зачем ты это сделал?
— Дежурный Пегус дал мне мел и сказал, чтобы я съел. Его очень забавляет, когда я ем мел.
— Это неправда, он врет… я…