— Не валяй дурака, — со злостью оттолкнул я ее. — Тоже придумала.
— Ты не очень-то задавайся, — Буба обиженно выпрямилась, — а то как тресну! Сегодня именины пани Окулусовой, и я должна иметь шикарный вид.
— Но ведь пани Окулусова не разрешает покрывать ногти лаком, — попробовал отбиться я.
— Красный лак — гадость, — пожала плечами Буба. — Это сейчас не модно. Я признаю только перламутровый. Он не сразу бросается в глаза… И вообще это тебя не касается. Садись и делай, что велят.
— А я не стану! — закричал я. — Убирайся к черту, нам надо класс украшать. Понятно?
— Что… — нахмурилась Буба. — Ах ты, сопляк! Буба решительно толкнула меня к скамье.
Я хотел было улизнуть, но тут тяжелой поступью вошел в класс Пумекс II в боксерских перчатках. Он взглянул на нас исподлобья и скомандовал:
— Буба, мотай отсюда!
Он говорил в нос, а если Пумекс начинает гнусавить, это плохой знак.
— Не видишь, я делаю маникюр, — неуверенно улыбнулась Буба.
— Мотай отсюда! — не глядя на Бубу, повторил Пумекс II совсем гнусаво, а это уже означало, что дело принимает скверный оборот.
Прикусив губу, Буба собрала свои маникюрные принадлежности и ленивой походкой направилась к выходу. В дверях она обернулась и показала Пумексу II язык. Однако на Пумекса II это не произвело никакого впечатления. Он встал и смерил меня презрительным взглядом.
— Новый дежурный?
— Да, коллега.
— Ты не кажешься мне слишком умным. Знаешь, кто я? — грозно спросил он.
— Ко… коллега — переросток Пумекс, рекордсмен, — ответил я, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги.
— Неточно. Я — Пумекс Второй. — Он глянул на меня, как удав па кролика. — Пумекс Второй, чем и отличаюсь от моего брата Пумекса Первого из одиннадцатого, который мне в подметки не годится. Повтори!
— Коллега — Пумекс Второй, чем и отличается от своего брата Пумекса Первого из одиннадцатого, который коллеге даже в подметки не годится.
— Хорошо! Подсказывать умеешь?
— Да, но…
— Я спрашиваю, ты умеешь подсказывать физиологическим шифром?
— Логическим… понятия не имею.
— В таком случае… — Пумекс II снова уставился на меня, как удав на кролика, — тебе придется получиться. Дежурные всегда подсказывают мне специальным физиологическим шифром. Итак, запомни сигналы. Тронуть лоб — значит «один», тронуть нос — «два», тронуть подбородок — «три», тронуть ухо — «четыре», надуть щеки. — «пять», скорчить рожу — «шесть», оскалить зубы — «семь», высунуть язык — «восемь», кашлянуть — «девять», зевнуть — «ноль», почесаться одной рукой — «отнять», почесаться двумя руками — «сложить», показать кулак — «помножить», показать два кулака — «разделить»…
— Коллега шутит? Это все я должен делать?
— А кто? Дух святой? — насупился Пумекс II. — Давай, повторяй! Я сейчас проверю, все ли ты запомнил.
— Скорчить рожу — «шесть»… Скорчить рожу — «шесть»… — тупо повторял я.
— Только про рожу и запомнил, — разозлился Пумекс II. — Ну и олух! Внимание, подаю сигнал!
Он надул щеки, почесал обеими руками голову, потом оскалил зубы.
— Ну, что я изобразил?
— Обезьяну.
— Эх ты, идиот, это же арифметическое действие.
— Арифметическое действие, — поспешно повторил я.
Пумекс окинул меня грозным взглядом.
— Я сразу заметил, что у тебя слабый интеллект. Ну, ничего, — он достал из кармана листок бумаги, — вот список сигналов. Перепишешь и во время перемены вызубришь. Когда Пифагор меня вызовет, будешь сиг налить. Но помни, если ошибешься, от тебя останется мокрое место, понятно?
— По… понятно!
— Ну так помни!
Пумекс II еще раз окинул меня грозным взглядом и для вразумления слегка двинул локтем под ребра. Я отлетел к стене.
Когда я поднялся, Пумекса уже не было, в класс вбежали Зюзя и Люля.
— Ну, Марек, как у тебя дела, а то сейчас звонок. Ой, ты еще ничего не сделал?
— Это все из-за переростков… — Я с отчаянием глядел на нетронутую бумагу.
К счастью, в эту минуту в класс ворвались Чесек и Гжесек. В руках они держали свитки бумажных лент, накрученных на палки.
Посмотри, что у нас! — закричал Чесек. — Готовые гирлянды.
— Где вы их раздобыли?
— Одолжили у семиклассников. У них тоже позавчера были именины. Я же говорил тебе… Сейчас займемся. За работу, за работу, а то уже скоро звонок. Идите сюда, я объясню, что делать. — Чесек потащил нас к окну, где стояли горшки с пеларгониями. — Обернем горшки цветной бумагой и от каждого горшка протянем ленты высоко к двери. Такой балдахин получится — что надо. Правда, хорошо? Давайте действуйте, обертывайте горшки.
Все дружно взялись за дело, одного меня одолевали сомнения.
— Ты думаешь, пани Окулусовой это понравится? — спросил я Чесека.
— Еще бы! Таких гирлянд ни в одном классе еще не было. Чистая поэзия. Окулусова остолбенеет от восторга.
— А по-моему, это будет выглядеть довольно дико, — сказал я, — дико и чудно. Почему ленты должны тянуться от двери к пеларгониям?
— Дурень ты, дурень, — снисходительно улыбнулся Чесек. — Тут заложен глубокий смысл. Это значит, что, когда пани Окулусова заходит в класс, от ее сердца, как от солнца, расходятся лучи, а мы, как эти пеларгонии, расцветаем в ее лучах. Тут, брат, глубина и поэзия.
— Ты просто гений. — Зюзя с изумлением смотрела на Чесека.
— Замечательная мысль!
— Тоже скажете, — польщенно засмеялся Чесек и поставил последний горшок на подоконник. — Готово. А теперь протянем все ленты через класс и прикрепим их над дверью.
Чесек вручил мне палки с накрученными на них лентами.
— Ну, чего ты ждешь? Тащи их скорее! — крикнул он.
Растерявшись, я бегом бросился к двери. Ленты натянулись, раздался глухой стук, девочки громко взвизгнули. Я оглянулся. На полу лежали разбитые горшки.
— Что ты наделал! — крикнул в отчаянии Чесек.
— Так ты же сказал — гащи скорее!
— Надо было ленты по дороге развертывать! Ведь ленты привязаны к горшкам. Пропали пеларгонии. Осел ты, осел. Такую идею загубил!
— Что же теперь будет? — спросил я со страхом.
— Собери как-нибудь землю и черепки. Прикроем их газетой.
Сопя, я сгреб в кучу печальные останки пеларгоний и вытер лоб.
— А что с лентами делать?
— Прицепим их над дверями и протянем к окнам, — не задумываясь, ответил Чесек.
— Зачем?
— Глупый, это будет означать, что сердце пани Окулусовой озаряет своими лучами весь мир.
— Ну и ну! — удивился я. — Я бы за всю жизнь ничего подобного не придумал.
Схватив ленты, мы подбежали к двери.
— Подожди, мы тебя подсадим, — сказал Чесек. — Давайте молоток и гвозди. Только скорее, сейчас звонок.
Ребята подсадили меня, и я взялся за дело. Я так нервничал, что несколько раз стукнул себя молотком по пальцам, по это все пустяки но сравнению с тем, что произошло потом. Зазвенел звонок, и тут сразу — ну скажите, разве это не злой рок, — сразу же распахнулась дверь… Все, конечно, дали ходу. Ну, а я… можете себе представить, что было со мной. Я ссыпался сверху и так запутался в лентах, что никак не мог из них выпутаться.
В класс вошел Пифагор. Вошел и замер от удивления. Потом надел очки, наклонился ко мне и спросил:
— ЧТО ЭТО ТАКОЕ? ТЫ КТО?
— Я… я дежурный, — пробормотал я, срывая с себя ленты.
— Разве так должен выглядеть дежурный? — Пифагор вынул зеркальце и поднес к моему лицу.
Я был весь в земле, в волосах торчали обрывки цветной бумаги.
— И вообще, — оглянулся вокруг Пифагор, — что это за маскарад?
— Это… не маскарад, а именины пани Окулусовой, — стал объяснять я. — Мы хотели… потому что сердце пани Окулусовой испускает лучи, и мы… мы расцветаем в этих лучах, как гирлянды.