— Благодарю вас, но я еще не еду. — Я хотела дождаться Слейда.
Рука Джорджа безвольно упала.
— Понимаю. — Он чувствовал себя отвергнутым. Я вспомнила, что прошлым вечером он видел, как я целовала Слейда, и, видимо, догадался, что ему нет места в моем сердце. — Что ж, тогда надеюсь увидеть вас в ваш следующий приезд в Лондон, — сказал он, попытавшись улыбнуться.
Маша рукой вслед отъезжающим друзьям, я почувствовала, что между нами уже пролегла дистанция. Накануне вечером они увидели меня с совершенно новой стороны, и это их напугало. Из-за меня они оказались втянутыми в чуть не разразившуюся катастрофу. Наша дружба уже никогда не будет такой, как прежде. Глядя, как кареты выезжают из дворцовых ворот, я пожалела об этом. Но, хоть нечто ценное и оказалось теперь для меня потеряно, я обрела то, к чему повело меня сердце в день первого посещения Бедлама. Повернувшись, я направилась обратно во дворец, к Слейду.
* * *Колокола на башне церкви святой Пульхерии пробили восемь. Огромная толпа собралась у ворот Ньюгейтской тюрьмы, чтобы посмотреть, как будет вершиться правосудие. Мужчины, женщины, дети теснились у ограды, установленной вокруг эшафота — помоста высотой и длиной в десять футов, примыкавшего к тюремной стене. На помосте находилась виселица, сооруженная из двух параллельных брусьев, поддерживавшихся двумя деревянными столбами. Под навесом на самом эшафоте стояли две скамьи. Мы со Слейдом сидели на галерее, предназначенной для привилегированных зрителей, среди государственных чиновников, придворных и их гостей. В преддверии жуткого зрелища меня подташнивало.
Мне никогда еще не доводилось присутствовать при повешении, хотя публичные казни были в Лондоне популярным развлечением.
— Тебе не обязательно на это смотреть, — сказал Слейд, из-за меня чувствовавший себя неуютно. — Мы можем уйти прямо сейчас.
— Я должна. Останемся.
Я знала, что для него важно увидеть завершающий этап своего расследования, и сама считала долгом стать свидетельницей итога, наступившего отчасти и моими стараниями. Это было моим долгом и как писательницы, чтобы суметь достоверно, не из вторых рук, рассказать эту историю читателям. Наблюдая за дамами и джентльменами, сидевшими вместе с нами, а еще пуще — за толпой внизу, я изумлялась тому, как весело они болтали и смеялись. Ни в ком не было ни малейшего признака печали, страха или хотя бы сдержанности, приличествующей событию, — сплошные сквернословие, веселье и пьяные дебоши.
— Это больше напоминает карнавал, — заметила я.
— Или римлян, явившихся поглазеть на бои гладиаторов, — согласился Слейд. — Кровавый спорт во славу закона.
Из ворот тюрьмы показались два шерифа и заняли места на скамьях непосредственно на эшафоте. Толпа немного притихла, теперь ее оглашал лишь ровный гул ожидания. Следующим вышел палач и встал возле виселицы. Затем появился пастор, сопровождавший лорда Истбурна.
Народ оживился, зашикал, мальчишки засвистели; многие, сняв шляпы, стали размахивать ими. Дамы и девочки зааплодировали. Мое внимание сосредоточилось на лорде Истбурне. Он был в официальном черном сюртуке; руки связаны за спиной; зубы плотно стиснуты; обычно красное лицо — мертвенно бледно. Поднимаясь по ступеням к виселице, он смотрел прямо перед собой. Казалось, толпа для него просто не существовала, он не слышал ее насмешек. Я сжалась, боясь, что он заметит меня, что мы встретимся взглядами, что я увижу ненависть и гнев, которые он должен испытывать по отношению ко мне из-за той роли, что я сыграла в его разоблачении.
Но лорд Истбурн игнорировал и галереи. Если он и заметил нас со Слейдом, то ничем этого не выдал. Он стоически занял место на крышке люка в центре помоста, под виселицей.
Толпа почти замолкла. Теперь тишину, установившуюся вокруг эшафота, нарушали лишь редкое покашливание, плач младенца да издали доносившийся приглушенный городской шум. Сердце у меня выскакивало из груди; я почти не могла дышать. Пастор спросил, хочет ли лорд Истбурн сказать свое последнее слово.
Он мог бы сказать, что виновен только в том, что не справился со своими амбициями и позволил себе действовать за спиной у королевы. Он мог бы напомнить, что пытался вывести Найала Кавана из игры и исправить то зло, которое сам породил. Он мог бы добавить, что, оставив меня гнить в тюрьме и позволив правительству считать Слейда предателем, не совершил преступления, заслуживающего смертной казни. Он мог бы выразить протест по поводу того, что его приговорили к смерти лишь потому, что кто-то должен был ответить за катастрофу, чуть не случившуюся на Великой выставке. И все это было бы правдой. Но никакие аргументы не могли изменить его судьбу.