— Я считаю, что для тебя это будет лучше всего, — сказал он.
— Но я так не считаю!
И она заплакала, закрыв лицо руками; слезы просачивались между ее пальцами.
Скотт же, будто онемев и чувствуя себя совершенно беспомощным, лишь с грустью смотрел на ее вздрагивающие плечи.
— Извини меня, Лу, — сказал он, но в голосе его совсем не было раскаяния.
Она ничего не ответила — ее душили рыдания.
— Лу. Я... — Он протянул мертвенно-холодную руку и положил ее на колено жены. — Не плачь. Я не стою твоих слез.
Она помотала головой, будто оказалась перед сложной, неразрешимой проблемой. Затем шмыгнула носом и вытерла слезы.
— Вот, возьми.
Скотт протянул ей носовой платок, который достал из кармана халата.
Лу молча взяла платок и прижала к своим мокрым щекам.
— Прости, — после паузы выдавила она.
— Тебе не за что просить прощения. Это я виноват. Я сорвался, потому что почувствовал себя как-то глупо, нелепо.
«А теперь, — подумал Скотт, — я ударился в обратное: в самобичевание, самоуничижение. Воспаленный мозг способен на самые разные направления мысли, вплоть до полностью противоположных».
— Нет. — И она резко прижала ко лбу кончики пальцев. — Я не имею права... — Фраза повисла в воздухе. — Я постараюсь быть более понятливой.
На мгновение ее взгляд задержался на полоске белой кожи, оставшейся на его пальце от обручального кольца. Затем, вздохнув, она встала.
— Я пойду приму душ.
Скотт проследил взглядом, как она пересекла комнату и вышла в коридор. Он слышал ее шаги и щелчок замка в ванной комнате. Очень медленно Скотт встал и прошел в спальню.
Лежа в темноте, он глядел в потолок.
Пусть поэты и философы утверждают, что человек больше, чем просто кусок плоти, пусть они рассуждают о его непреходящей ценности и о величии его души. Да только все это чушь.
Приходилось ли им обнимать женщину руками, короткими настолько, что их невозможно свести у нее за спиной? Приходилось ли им спорить о своих мужских достоинствах с человеком, который в два раза выше ростом?
Лу вошла в спальню, сняла халат и положила его в изножии кровати. В темноте Скотт услышал сухой шелест материи. Потом она села, и на ее половине прогнулся матрац. Затем она вытянула ноги, и Скотт услышал, как ее голова мягко упала на подушку. Весь в напряжении, он лежал, чего-то ожидая.
Через минуту Скотт услышал шелест шелковой ткани и почувствовал, как рука жены коснулась его груди.
— Что это такое? — спросила она тихо.
Скотт молчал.
Она приподнялась на локте.
— Скотт, это твое кольцо, — сказала она, ощупывая тонкую цепочку, и Скотт почувствовал, как та чуть-чуть врезалась ему в шею. — И ты давно носишь его вот так?
— С того времени, как снял с пальца, — ответил Скотт.
С минуту они молчали. Затем он услышал ее полный любви голос:
— О любимый!
Руки жены призывно обвились вокруг Скотта, и сквозь ее шелковую рубашку он вдруг почувствовал жар прижимающегося к нему тела. Она впилась в его рот своими ищущими губами и словно кошка вонзила ногти в его спину, отчего по всему телу Скотта пробежал озноб.
И вдруг к нему вернулась вся его сила, и притупившийся было голод по женскому телу вспыхнул вновь и вырвался на волю молчаливыми, грубыми ласками. Его руки бегали по пылающему телу Лу, трогали и ласкали его. Открытым ртом он жадно хватал ее губы. Темнота комнаты ожила, и их переплетенные тела охватило пламя страсти. Слова были ни к чему. Ищущие руки, нетерпеливые толчки, кипение крови, сладкие мучения, от которых страсть томится еще больше, служили им лучше ненужных слов. Их тела говорили языком куда более понятным.
А когда все закончилось и ночь набросила на сознание Скотта свое тяжелое черное покрывало, он уснул, довольный, в теплых объятиях Лу. И хотя бы на одну ночь к нему вернулся душевный покой, канули в забытье все его страхи.
Глава 5
Вцепившись руками в край открытой коробки с печеньем, Скотт смотрел внутрь ошеломленным, неверящим взглядом.
Печенье испортилось.
Не отрываясь, он глядел на эту невероятную картину: грязное и подмокшее печенье было затянуто паутиной и покрыто плесенью. Теперь он вспомнил, но, увы, слишком поздно, что как раз над холодильником находилась кухонная раковина с протекающей трубой и что всякий раз, когда пользовались раковиной, вода капала в подвал.
Скотт онемел от неожиданности. Не было таких страшных слов, которые могли бы передать пережитое им потрясение, едва не лишившее его разума.
Он смотрел в коробку, раскрыв от удивления рот, и на лице его застыло бессмысленное выражение. «Теперь мне конец», — подумал Скотт. В каком-то смысле он уже смирился с возможностью такого исхода. Но в то же время режущие желудок спазмы голода лишали спокойствия, гнали прочь смирение; и жажда стала напоминать о себе болью и страшной сушью в горле.