— Дед! Стой! Куда удираешь! — Колька приближался, радостно хохоча. — Ты что же это, дед, на старости лет в террористы заделался?
— В кого?
— В террористы!
— Что ты, милый, плетешь. Какие еще террористы? — кротко поинтересовался дед.
— Ха–ха! Он еще спрашивает! Ты, дед, есть теперь у нас преступник, вредитель социалистического добра.
— Э, э! Вредитель! — передразнил его дед. — Ты, паря, если выпил, так сальца пожуй! Вредитель… Тебя поди еще на свете не произрастало, когда словечко это к людям прилеплялось. Ты, милок, сперва думай, а потом уж болтай, — дед со значением постукал себя пальцем по лбу.
— А молоко Тоньке кто спортил?
— Эва куда! Молоко! Да я молока, кажись, с майских не хлебал. Все чайком освежаюсь.
— Нет, дед, народ у нас не обманешь, — захохотал Колька. — Все уже про тебя известно. Как ты, старый хрен, Тоньку взялся в подсобке тискать, а когда тебе не отломилось, все молоко своей портянкой испоганил. Два бидона, как в копеечку!
— Тебе что, грязь в голову ударила! — огрызнулся дед. — Какое молоко, какие портянки?
— Все, дед, теперь не отопрешься! — заверил Колька. — У Тоньки документ на тебя имеется. А на документе — печать. Так что, старый, суши сухари. И как в песне: «Вдоль по тундре, по широкой дороге…»
— Типун тебе на язык! — сплюнул в сердцах дед и заспешил к магазину и мастерским.
Колька, нависая над затылком, закостылил следом.
В сельповском магазинчике к тонькиному дощатому прилавку стояла небольшая очередь из деревенских женщин. В магазин подвезли свежие конфеты «Старт», и Тонька в конце концов начала торговлю. И без того тусклый дневной свет почти не пробивался сквозь грязное оконце. Над прилавком свешивалась засиженная мухами голая лампочка.
— А вот он и сам, собственной персоной! — приветствовал старика кто–то из очереди.
«Уж все знают,” — упало сердце старика. Но он постарался не выдать свое смятение.
— Как же это вы так, Архип Платоныч? Очень нехорошо, — заметила Архипу стоящая первой бригадирова жена.
— Ну–ка, дед, сказани, вмажь им! — подначил деда стоящий за плечом Колька.
— Антонина, — по возможности строго начал Архип. — Встретил я тут дорогой Кольку — мелет балабол невесть что. Про бидоны какие–то, про портянки, прости господи…
В очереди кто–то прыснул.
Изрядно струхнувшая при появлении деда Тонька нервно рассмеялась. Ей было не по себе. Когда они с Нюркой писали бумагу, об Архипе всерьез никто не думал. И уж никак не представлялось, что придется смотреть ему в глаза и объясняться.
А вдруг Архип сейчас поднимет скандал и не оставит от их бумаги камня на камне?
— Антонина! Объясни, — повторил дед, и на этот раз слова получились у него какие–то жалобные.
— А что тут объяснять? — наконец развязно начала Тонька. — В подсобке перед праздником был? Был! Лампу винтил? Винтил! Молоко скисло? Скисло! Так что теперь получишь по заслугам. Мы уж бумагу прокурору отправили, в район, — для убедительности загнула она.
В очереди кто–то хихикнул в кулак.
Архип, чуя неладное, хотел было приструнить распоясавшихся девок, поставить их на место, сказать, что это нигде не видано, чтобы молоко скисало от таких причин, что сперва думать надо, а потом языком молоть, и что портянки на нем всегда чистые, а сегодня и вообще новые, только что нарванные из внуковых пеленок, — но вместо этого старик почувствовал какую–то непонятную слабость в коленках, нытье под ложечкой и сухость во рту. «Оговорили. Пропал! Теперь ничего не докажешь…» — с тоской пронеслось в его голове.
— Какому прокурору? — упавшим голосом спросил дед.
— Какому нужно. Самому главному! — сказала Тонька, поощряемая спрятанными улыбочками баб. — Пусть разберется. У нас народное добро никому портить не положено.
— Так где ж это видано, чтобы молоко… От портянок… — начал было дед.
— А вот прокурор и разберется, видано или не видано, — отрезала приободрившаяся Тонька.
— Так что, дед, готовь арестантскую рубаху! — расхохотался над ухом весельчак Колька.
— Тьфу на тебя, — плюнул в сердцах дед. Ему было не до шуток.
Он понял, что здесь ничего не докажешь, и, развернувшись, пошел вон из магазина.