— Ой, как мама смешно морщится! И водичка со щек ручьем бежит! Мамочка, какая ты смешная!
Отец налетит на нее, как буря, а она знай себе смеется, вертится вокруг него, пританцовывает, в ладоши хлопает и твердит:
— Папа, повтори! Папа, повтори! Вот смешно! Милый ты мой смешной папочка!
Он поймать ее силится, а ей ничего не стоит ускользнуть, и вовсе не от испуга. Просто ей кажется, что это такая игра. Ей ведь — только ножкой топни — ничего не стоит повиснуть у отца над головой. И виться там вперед-назад, во все стороны, будто бабочка, только преогромная. Не раз бывало, отец с матерью уйдут куда-нибудь, чтобы посоветоваться, как с ней быть, только заговорят между собой — и вдруг у них над головами как захохочет! Они возмущаются, головы задирают, а она над ними витает, вытянувшись во весь рост, поглядывает на них и вслух забавляется всей этой сценой.
Однажды произошел очень неловкий случай. Вышла принцесса на лужайку, как всегда, с фрейлиной, та ее за руку держит. Высмотрела принцесса отца на той стороне лужайки, вырвалась и метнулась к папочке. Чтобы самой бегать, ей надо было держать в каждой руке по камню, они ей были словно привязь, чтобы не улететь. Пробовали утяжелять ее наряды, но это не действовало. Даже золото, как только ее платья касалось, теряло вес, пока было на ней. Но стоило ей снять что-то с себя и взять в руку, как снятое наливалось тяжестью и тянуло ее вниз. И вот летит она к отцу, камней в руках нет, схватить нечего. Глядь — огромная жаба ползет через лужайку, не спешит, словно у нее сто лет в запасе на эту прогулку. Она хвать жабу, чтобы не улететь, ей и невдомек, что жаба противная, ей, кстати, почему-то ничто не казалось противным. Отец ей руки протягивает, она уже губки мотыльком сложила, чтобы его поцеловать, а тут ветерком повеяло и нанесло ее прямо на юнца-посыльного, который подошел к его величеству, за приказаниями. А у принцессы была еще одна небольшая странность: если она что-то начнет делать, то остановиться уже не может. На это нужно время и усилие, а времени у нее тут-то и не было. Нацелилась поцеловать — и поцеловала. Только посыльного. Она-то не смутилась. Во-первых, потому, что застенчивостью не страдала, а во-вторых, потому, что ошиблась невольно. Она только рассмеялась, словно музыкальная шкатулка. А посыльный, бедняга, не знал, куда деваться. Потому что принцесса, торопясь избавиться от непрошенных объятий, оттолкнулась от посыльного руками и ткнула его при этом под самый глаз здоровенной черной жабой. В одну щеку поцеловали, в другую жабой ткнули. Посыльный хотел было засмеяться в тон, но от этого да от жабы у него такие корчи по лицу пошли, что ясно стало: насчет поцелуя у него никаких опасных заблуждений и в помине нет. Но король решил, что его достоинству нанесен серьезный урон, и с посыльным целый месяц потом не разговаривал.
Вообще-то, видеть, как принцесса бежит, было презабавно, если только это можно было назвать «бежит». Сначала, она должна была найти опору; оттолкнувшись от неё, она пробегала несколько шажков и хваталась за другую опору. Иногда ей казалось, что она уже коснулась земли, а до земли-то еще было порядочно. И тут она начинала бить в воздухе ногами, а сама ни с места, как цыпленок кверху лапками. И смеялась она, как сам дух веселья, только в ее смехе чего-то недоставало — затрудняюсь сказать, чего именно. Какого-то тона, не печали, а ее возможности, morbidezza, живости, что ли. И смеяться-то она смеялась, а вот улыбаться не умела.
VII. Ученые споры
Король и королева долго избегали этой болезненной темы, но наконец решили обсудить ее втроем. Они послали за принцессой. Явилась она, скользя, кувыркаясь и перепархивая от шкафчиков к столикам, от столиков к канделябрам, и наконец умостилась на кресле в странном положении. Не решаюсь сказать: «села в кресло», ведь кресло не оказывало ей ровно никакой поддержки.
— Дитя мое, — сказал король, — тебе настало время понять, что ты немного не такая, как все прочие люди.
— Папочка, ну какой ты смешной! Вот у меня нос, вот глаза, вот все остальное. Все, как у тебя и у мамы.
— Доченька, для начала будь серьезной, — сказала королева.
— Мамочка, спасибо, нет. Мне не очень хочется.
— А тебе не хочется ходить так, как ходят все прочие люди? — спросил король.
— Вот уж нет! И в мыслях не было. Вы же ползаете. Вы же тащитесь, как возы.
— Детка, а как ты себя чувствуешь? — переменил разговор король, подумав и поняв, что с этого боку толку не добиться.
— Спасибо, прекрасно.
— Я имею в виду, как кто?
— Как никто в мире.
— Ну а все-таки? Кем ты себе кажешься?
— Я кажусь себе принцессой, дочкой очень смешного папочки и любимицей королевы-мамочки.
— Но… — начала было королева, но принцесса перебила ее.
— Ах да! Я вспомнила! — сказала она. — Временами у меня такое любопытное чувство, что я единственный на свете мало-мальски разумный человек.
Она старалась держаться с достоинством при этих словах. Но неудержимый приступ смеха овладел ею, выбросил из кресла и кувырком покатил по полу, изнемогающую от веселья. Король подхватил ее одним пальцем, словно упавший шарфик, и вернул в прежнее положение на кресле. Точного названия этому положению мне придумать так и не довелось.
— И тебе ничего не хочется? — опять переменил тему король, за эти годы уже свыкшийся с тем, что сердиться на дочь бесполезно.
— Хочется, папочка, хочется, милый! — ответила она.
— Чего же тебе хочется, прелесть моя?
— Мне уже очень давно хочется. Со вчерашнего вечера.
— Говори, чего же.
— А ты мне разрешишь? Обещай, что разрешишь.
Король уже готов был сказать «да», но умудренная опытом королева одним движением головы остановила его.
— Сначала скажи, о чем речь, — сказал он.
— Нет. Сначала обещай.
— Страшновато. Ну, говори.
— Имей в виду, я считаю, что ты обещал. Я хочу привязаться к концу бечевки, длинной-длинной бечевки, и взлететь, как воздушный змей. Вот здорово будет! Я вам дождик устрою — из розовой воды, я вам град устрою — из ягод в сахаре, я вам снег устрою — из взбитых сливок, я, я…
Опять ее одолел приступ смеха, и она чуть опять не покатилась по полу, не подхвати ее вовремя король. Поняв, что, кроме веселых шуточек, от дочери ничего не добиться, он дернул за шнур звонка и отпустил принцессу, сдав ее на руки двум фрейлинам.
— Вот так, королева, — сказал он, повернувшись к ее величеству. — Так что же все-таки делать?
— Одного только мы не испробовали, — ответила королева. — Что, если мы созовем совет докторов? Но только докторов естественных наук.
— Отлично! — воскликнул король. — Давай. Во главе совета докторов наук стояли два величайших восточных мудреца. Их звали Бум Тамтам и Ллихаскатала. За ними король и послал, и они явились без промедления. Король обратился к ним с большой речью и сообщил то, что им, — да и не только им, — и так было прекрасно известно. А именно, о необычном состоянии отношений между его дочерью и планетой, на которой таковая дочь обитает. Он призвал их высказать свое общее суждение о возможных причинах и вероятных способах устранения этого тяжелейшего избытка легкости. Подчеркнув свои последние слова, король даже не заметил, что сам допустил вольное обращение со словами. Королева тихонько прыснула, но Бум Тамтам и Ллихаскатала всепочтительнейше внимали и сосредоточенно молчали.
Затем они заговорили, и все дело свелось к тому, что каждый из них в тысячный раз предложил и обосновал свою излюбленную теорию. Потому что состояние принцессы давало восхитительнейший простор для обсуждения во всех областях, связанных с движением научной мысли, и, как таковое, давно было на устах всех ученых Востока. И несправедливо было бы сказать, что при этом мудрецы пренебрегали практической стороной вопроса: «А что же все-таки делать?»