Он испытывал потребность говорить, слышать человеческий голос, и многословная Жакотта не ограничивалась только ответами, рассказывала бесконечные истории, в которых значительную роль играли кролики, куры, сад и Тристан — лошадь Мишеля. Обо всем, одушевленном и неодушевленном, в башне Сен-Сильвера она говорила почти с тем же выражением нежности, как и слова: „мой сын“.
— Спокойной ночи и прекрасных сновидений, сударь, — заключила она, удаляясь твердым, тяжелым шагом, заставлявшим дрожать на подносе чайник и фарфоровую чашку.
Молодой человек отправился спать в свою старую большую кровать с пологом. По сходству, забавлявшему его, добродушная болтовня доброй женщины напомнила ему внезапно обильные речи его друга Альберта.
Каждый год Даран нанимал маленький домик в Ривайере. Мишель подумал, что славный малый вскоре будет здесь, всегда такой добрый, такой верный, и он неожиданно почувствовал радостное спокойствие.
К тому же, вопреки совершенно женской чувствительности и нервности, которые поражали в этом большом и сильном существе, Мишель не был лишен той нравственной энергии, которая позволяет в случае надобности преодолеть себя и вырываться усилием воли из бесплодного и подавленного состояния мыслей.
На следующий день, разбуженный солнечным лучом, пронизавшим оконные стекла в свинцовом переплете, он принял героическое решение. Он открыл настежь окна, дал наполниться рабочему кабинету светом, ароматами извне, затем, делая черновые заметки или справляясь с записками, перелистывая авторов и разбирая бумаги, он принялся за приведение в порядок ужасающего количества документов, собранных им для его „Опыта истории хеттов“. Но к вечеру его спокойное настроение было нарушено: ему принесли несколько писем, среди которых было одно, поразившее его сначала и затем вызвавшее очень сильное неудовольствие.
Написанное незнакомой женской рукой, оно имело надпись: Прекруа, 2 апреля 189.. и гласило следующее:
„Милостивый Государь,
Ваше вчерашнее письмо меня очень удивило, мы так мало знаем друг друга. Однако, верно нам предопределено не оставаться чуждыми друг для друга, и принимая во внимание то, что я знаю о вас, о вашем характере и мои наблюдения над обществом вашей страны, я могу лишь чувствовать себя польщенной вашим предложением и тем, что вы жертвуете ради меня вашими национальными предрассудками. Даже признавая, что особенные обстоятельства говорят в мою пользу, я не забываю, что француз вашего круга проявляет известное мужество, женясь на девушке с моим общественным положением воспитательницы.
Может быть мне следовало бы вас просить дать мне побольше времени для размышлений, может быть вы найдете в моем поспешном и почти решительном ответе недостаток осторожности, женского достоинства?
Однако вы поняли, что я немного отличаюсь от ваших соотечественниц, так как, пренебрегая посредничеством г-жи Бетюн, вы непосредственно обратились ко мне. И я хочу действовать с таким же чистосердечием и решительностью, как и вы. Я согласна быть вашей женой.
— А теперь, мой милый Мишель — вполне естественно, что я вас так называю, не правда ли? — мне кажется, у меня найдется тысячи вещей вам сказать, — о вас, о себе, о вашей прелестной сестре. Подумайте только, я не подозревала ничего, совсем ничего! Как хорошо вы скрыли вашу игру!
Но ваше письмо помечено Парижем, и я не знаю, вернулись ли вы после того в башню Сен-Сильвер, куда я вам адресую свое. Тотчас же по возвращении, прошу вас, приходите в Прекруа, и мы побеседуем. Только после того я смогу вас считать своим женихом.
Я знаю, что французская вежливость очень церемонна, но я еще не особенно хорошо постигаю все ее тонкости, примите же со снисхождением выражение моих лучших чувств. С. Северн …“
Мишель задавал себе вопрос: не стал ли он игрушкой внушений, исходивших от Дарана и Колетты, благодаря их неотступным советам?
Замок Прекруа, иностранка, воспитательница… воспитательница у Бетюнов, С. Северн….
„Сара! — воскликнул он, — мисс Сара… воспитательница, эта сентиментальная старая дева. Кто только мог затеять эту глупую шутку и написать подобное письмо?“
Но он перечел внимательно письмо и из того, что оно было написано просто, хорошим французским языком, без романтической ходульности, без всякой словесной восторженности, он мог заключить, что его нельзя было приписать какому-нибудь мистификатору, который не преминул бы развернуться в самых чувствительных излияниях, собрать в нем самые поэтические эпитеты и сыпать самыми удивительными англицизмами.