Мисс Северн принялась смеяться.
— Мне очень хочется повторить вам слова г-жи Бетюн: уж не добиваетесь ли вы комплимента?
— Комплимента? Ах, Боже! нет, я вас уверяю!
И невольно он сказал эту фразу с грустью.
Сюзанна замолчала, заботливо снимая сухой лист, приставший к ее платью, затем неожиданно, подняв нетерпеливым жестом волосы, сползавшие ей на лицо, она остановила на Мишеле свой открытый взор.
— Если мне захотелось с вами поговорить, — сказала она, — это потому, что… потому, что, откровенно, я не считаю себя женой, какая вам нужна.
Мишель вздрогнул.
— Почему?
— По множеству причин: во-первых, потому что вы необыкновенный человек, а я — маленькая ничтожная женщина. О! не протестуйте, вы меня так мало знаете, что похвала была бы слишком банальна. Затем, потому что вы что-то в роде поэта, прозаического поэта, если хотите, но мечтателя, существа, влюбленного в химеры… а я личность очень положительная. Вы, вероятно, заметили две категории „барышень-невест“: одна — девушек-мечтательниц, другая — материалисток. Я знаю третьих: молодых девушек — рассуждающих, к которым принадлежу я, так как я хвалюсь тем, что нисколько не корыстолюбива, но не могу ни в каком случае похвалиться тем, чтобы я была сентиментальна.
Между тем как она говорила, очень легко выражаясь по-французски с забавным американским акцентом, Тремор смотрел на нее.
В английском костюме с высоким воротником, бывшем на ней это утро, мисс Северн гораздо более походила на велосипедистку „Зеленой Гробницы“, чем на изящную барышню, виденную им накануне. Но она на нее походила, как старшая сестра; мальчишеская живость ее манер смягчалась женственной грацией. В „Зеленой Гробнице“ она показалась Мишелю маленькой и хрупкой; но она была лишь нежная и очень тоненькая с лицом цвета розоватого снега, того, который хлопьями падает в апреле с фруктовых деревьев в цвету. ее волосы, очень редкого пепельно-каштанового оттенка, очень мягкие, вились пышно, обрамляли тяжелыми естественными волнами ее маленькую головку, не нарушая ее легкой грациозности и завивались на затылке и на лбу, который красиво открывала прическа; ее рот красивого рисунка часто улыбался с искренним прямодушием, давая скорее угадать, чем увидать ее мелкие белые зубы; глаза ее освещали все лицо. Это были чертовски болтливые глаза, запечатлевшиеся в памяти Дарана, глаза голубые, немного влажные, сияние которых, однако, было веселое, подобно прекрасному солнечному дню; глаза, которые широко открывались, сгибая дугой брови, в удивлении перед всякой безделицей, или удлинялись, нежно кокетничая, опуская почти черные ресницы, чтобы скрыть лукавое выражение своих зрачков; глаза, которые, казалось, всегда хотели что-то сказать или о чем-то умолчать, оказать милость или испросить пощаду, сами по себе обладавшие обольстительной прелестью, высшей очаровательностью. Глаза эти, которые смягчили бы людоеда из „Мальчика с пальчик“, и часто являлись бы мечтам менее зачерствелого отшельника, чем обитатель башни Сен-Сильвер, имели своим соучастником мало классический и довольно дерзкий нос, трепещущие ноздри которого поминутно расширялись, как бы для того, чтобы лучше вдыхать в себя жизнь.
Сюзанна Северн везде прослыла бы за очень хорошенькую. Нужно было быть слепым или необыкновенно близоруким, чтобы не заметить этого, а Мишель обладал не худшим зрением, чем другие. Один момент, без всякого волнения любви, но с истинным удовольствием, он любовался этой тонкой красотой, как бы он любовался редким цветком.
— В „Зеленой Гробнице“, — продолжала Сюзанна, — вы могли впасть относительно меня в лестное заблуждение, если вам нравятся молодые девушки, мечтающие при лунном свете. В общем это было очень романтично, — хотя вы обошлись со мной как с младенцем, — эта встреча в руинах, и очень романтична моя мысль написать свое имя на стене! Я право не понимаю, что за сумасбродное настроение нашло на меня тогда?.. Я люблю легенды, вот и все… Мое прозаическое воображение „янки“ содержит вероятно маленький уголок романтики, это наследство моей бабушки, вашей тети Регины. Ах! вот она была романтична! Ради сильной любви пожертвовала всем — семьей, будущностью, родиной; однако, я часто ее видела плачущей, и никогда она мне не говорила о моем дедушке… Она не была счастлива. Внушила ли мне ее грусть какое-нибудь бессознательное недоверие, я не знаю; но я никогда в моих грезах не мечтала о браке по любви, таком желанном для некоторых… Мне кажется, великие страсти не моя доля. Вы помните мою французскую воспитательницу, ту, которая звала меня Занной? Бедная девушка! У нее был где-то жених, — она за него, увы, никогда не вышла замуж! — и, доверяя мне свои мечты, она была так смешна, что я задавала себе вопросы, если любишь и не делаешься несчастной, как бабушка, не становишься ли неизбежно смешной, как м-ль Жемье.