Она говорила долго о разочарованиях и пустоте того существования, которое ее вначале ослепило, как мало-помалу восхищение богатством и тем, что оно дает стало казаться ей пустым и как часто, в часы сосредоточенного размышления, она принималась сожалеть даже о прежней бедности.
Мишель совсем не думал ее перебивать, он едва ее слушал или вернее он слушал ее певучий, притягивающий голос, не стараясь вникать в смысл произносимых ею слов. К тому же она не говорила ничего такого, чего бы он уже не угадал заранее, — условные, неискренние банальности; и он знал, что и в этот раз, если голос Фаустины становился задушевным, а ее лицо таким трогательным, то только потому, что она сама увлекалась совершенством, с каким играла свою роль, но он испытывал мучительное наслаждение дать убаюкивать себя этому лживому, но очаровательному голосу.
Однако через несколько минуть у него вырвался усталый жест.
— К чему тревожить тени? — сказал он. — Достаточно одного слова; вы меня не любили.
— Выслушайте меня, Мишель. Вы были единственным человеком, которого я когда-либо любила… но я не сознавала. Я не понимала… нет…
— А я вас так высоко ставил! — прошептал он, не отвечая непосредственно на ее слова. — Ни одна женщина в моих глазах, в моем сердце не могла сравниться с вами. Я себя считал недостойным вас, и вся моя жизнь была бы употреблена на то, чтобы заслужить вашу любовь… Вы были самая прекрасная, самая чистая и лучшая, я молился на вас.
Графиня Вронская покачала головой.
— Вы меня обожали, — сказала она, — любили ли вы меня? Вы любили женщину, имевшую мои черты лица. Вы любили во мне вашу идею. Ах! зачем говорят, что любовь слепа? Она, напротив, проницательна, настоящая любовь! Недостатки характера, даже пороки видит она и гораздо лучше, чем бы их увидели дружба или равнодушие, настолько ее созерцание страстно; но она любит, не взирая на несовершенство, любит, пожалуй, ради него, потому что любит личность, а не отвлеченность, нечто сверхчувственное; недостатки же составляют часть личности, неотделимы от определенного образа жизни и мыслей, придают ему отличающий его облик, наравне с самыми удивительными качествами. К тому же может быть — как парадоксально это ни кажется — любят действительно только тогда, когда, так сказать, удивляются своей любви, спрашивая себя: „но почему она?“… „почему он?“… и не находя на этот вопрос ответа, кроме ответа избалованных женщин или детей: „потому что так!“ Вы меня никогда так не любили. Вы слишком ясно сознавали это „почему“ вашей любви или, вернее, вы его очень искусно изобрели. Затем, вы поняли ваше заблуждение, и любовь исчезла вместе с этим великолепным, удовлетворявшим вас объяснением вашего увлечения… Вы любили ангела, идеал, фею, и мне, право, кажется, что вы презираете женщину; право, так!
Она опять замолчала, и волна еще громче пела в ушах Мишеля. Рыбачьи лодки возвращались со свежей морской рыбой, видно было, как скользили белые паруса в кругу света, затем терялись в полосе тьмы, чтобы вновь появиться дальше в дрожащем свете фонаря, вблизи порта.
С закрытым руками лицом, Тремор, казалось, не слушал графиню.
Наступило тягостное молчание; наконец она спросила:
— Верно ли то, что мне говорили? Вы женитесь?
— Это верно, — ответил он, не подымая лица.
— На американке?
— На моей кузине, мисс Северн — Джексон.
— А! Я не знала, что у вас есть кузина из Америки, — заметила молодая женщина с легким оттенком насмешки. — Поздравляю вас. Несомненно выгодно!
Он взглянул на нее почти жестко.
— Если вы намекаете на денежную выгоду, — сказал он, — ваша насмешка несправедлива. У мисс Северн нет ничего.
Фаустина опустила глаза.
— Тогда, — сказала она, оставляя наступательный тон, который было приняла, и говоря с глубокой грустью, — это она, наконец, ангел, фея?.. и вы ее пылко любите?
Мишель так неожиданно повернулся к молодой женщине, что она вздрогнула.
— Это обыкновенная молодая девушка, — сказал он, — и я ее не люблю; я женюсь, потому что я чувствую отвращение к одиночеству и потому, что хотел бы иметь семью, потому что я устал от путешествий и хотел бы привязаться к какому-нибудь уголку земли, потому что я разбил свою жизнь и хотел бы попытаться восстановить ее на новом основании. Вот и все! Ах! Вы думаете, что для меня могут еще существовать ангелы и феи!
Гнев, поднявшийся минуту тому назад, вновь охватил Мишеля, более раздраженный, более сильный.