Лесная дорога, соединяющая Ривайер с башней Сен-Сильвера, напоминала ему много мрачных часов. Часто, в конце довольно тяжелого дня, он чувствовал себя, катясь по ней, усталым от дальних странствований, испытывая в то же время отвращение к ожидавшей его монотонной жизни в „Голубятне“. Обыкновенно, Колетта, сидевшая подле него, свежая, как прекрасное утро, желала увлечь его в Кастельфлор, но Кастельфлор, слишком веселый и, в особенности, слишком светский, мало привлекал Мишеля в эти дни нравственной усталости.
Не поддаваясь дружеским настояниям, он одиноко возвращался в „голубятню Сен-Сильвера“, по контрасту чересчур угрюмую и чересчур пустую, но где он был свободен от белого галстуха и светской болтовни.
Сегодня, увы! совсем не нужно было выдумывать предлоги, чтобы отказаться от ласковых приглашений г-жи Фовель. Странная идея покинуть деревню в июле месяце при 35° в тени, чтобы очутиться в атмосфере раскаленного асфальта! А Сюзанна? Почему она осталась в Кастельфлоре, когда ей было бы так естественно сопровождать Колетту? Конечно, она побоялась пропустить „garden party“ у Сенвалей, „five о’сlоск“ у Понмори, или одну из тех прогулок в шумной толпе, приключения которых она несколько раз блестяще, в тоне живом и игривом описывала Мишелю в своих письмах. Письма, которым иные, несколько чуждые французскому языку обороты придавали особенную прелесть, письма, не лишенные ума, которые часто каким-нибудь удачным словом, меткой характеристикой, неожиданной проницательной оценкой какого-нибудь положения вызывали улыбку на уста того, кто их получал. Письма, не лишенные также сердечности, там где говорилось о Колетте и об обоих малютках, с милыми нежностями, но все таки письма легкомысленного ребенка! Письма девочки, веселившейся накануне, которая будет веселиться завтра и которая торопится заменить какую-нибудь часть фразы тремя восклицательными знаками, чтобы тотчас же снова идти веселиться. Ни одного разумного проекта, ни одного серьезного рассуждения, ни одного намека на будущее! Иногда Мишель сердился на Колетту за ее досадное влияние своим легкомыслием на эту розовую бабочку. Там, однако, в течение своего спокойного путешествия, в стране, не всегда возбуждающей удивление, но прелесть которой наполняет душу теплотой, молодой человек дал себе слово быть терпеливым и добрым, скрывать под постоянным благодушием, вниманием и заботами равнодушие, леденившее его. Он собрал в своем сердце, за неимением любви, целые сокровища снисходительности, за отсутствием элементов положительного счастья — то, что составляет первое отрицательное условие его, — мир душевный.
Вдоль фиордов, под голубым сиянием дня и белыми сумерками арктических ночей, между расплывчатыми и неуловимыми реальностями страны, где предметы и люди кажутся иногда призраками некоего исчезнувшего мира, образ Фаустины не покидал его.
Засохшая земля стучала под копытами лошадей, громадные тучи пыли поднимались, затем мало-помалу падали вновь на прежнее место, так как слишком спокойный воздух не мог осилить их тяжести. Синева неба постепенно бледнела у горизонта, где сливались в опаловые оттенки дали, зелень полей, засеянных овсом, и желтизна ржи. Над обильно сочными цветами, густо разросшимися среди колосьев, кружились нежные и золотистые при сиянии дня насекомые, похожие на произведения ювелира.
Мишель сильно любил в своем раннем детстве голоса стрекоз. Долго он не знал настоящего происхождения этих звуков, и когда он ложился в траву, чтобы лучше их слышать, он объяснял следующим образом свою ленивую позу: „Я слушаю, как поет солнце“… И в этот летний день „солнце пело“, и в его пронзительных звуках чувствовались как бы сверкающие жала; но Мишель, став взрослым, не находил более прелести в его пении. Он думал, что самые светлые лучи гаснут, как только они проникают в некоторые жилища, подобно тому, как самые юные лица внезапно становятся мрачными, попав в угрюмую среду.
Даран был в отсутствии, он проводил время в Кентукки у своего отца и должен был переехать в свой маленький домик в Ривайере только в сентябре.
Мишель принялся думать о теплом гостеприимстве Рео с желанием пойти постучаться в виллу „Ив“ и попросить себе места за столом маленькой семьи в этот одинокий вечер.
Башня Сен-Сильвера показалась на повороте дороги; вскоре карета остановилась у решетки. Между тем как слуги завладели чемоданами, Тремор вошел в сад. Цветущие лианы, казалось, переплетались здесь, чтобы защищать волшебный сон „Спящей Красавицы“; путешественник нашел, что вся эта дикая и буйная растительность, которую он однако любил, придавала входу в его жилище вид запущенности.