Вместе с дождем спускалась свежесть, приятно ослаблявшая натянутые нервы.
— Что, дождь все еще идет? — спросила немного смягчившись молодая девушка.
— Меньше.
Наступило молчание, длившееся несколько минут. Затем, видя, что Мишель выказывал самые миролюбивые намерения и даже добродушие, иностранка наконец стала обходительнее, подошла и прислонилась к противоположному косяку.
— Я не смогу вам предложить мой плащ, набухший от дождя как губка, сударыня, а я очень боюсь, как бы вы не простудились, — заметил спокойно молодой человек.
Она покачала головой.
— Не думаю, сударь; во всяком случае, я предпочитаю холод темноте, которую я ненавижу.
В глубине часовни было, действительно, теперь темно, и гробница рыцаря, по которой непосредственно скользил последний отблеск света, белелась, неясная и без очертаний, в тени.
Мишель улыбался. Велосипедистка прибавила:
— Эта полная таинственности часовня меня пугает. Когда я увидела просвечивающую сквозь ветви колоколенку, я никак не думала, что войду в гробницу. Но я не знаю этой местности. Я здесь всего только с субботы… едва ли пятый день… Этот рыцарь, похороненный здесь, как назывался он при жизни? Не идет ли о нем теперь, когда он умер, слава, что он от времени до времени покидает свое могильное ложе?
— Он имеет эту славу, милая барышня, так как не смеет грешить против долга, присущего каждому порядочному легендарному покойнику; но, успокойтесь, я вам повторяю, что только в атмосфере полуночи могут свободно дышать призраки. Что касается имени рыцаря, я, к сожалению, не могу вам его назвать. Посмотрите!
Мишель черкнул спичку и, приблизив ее к гробнице, осветил следующую фразу, глубоко вырезанную в камне: „Аллис была дама его сердца“, и затем следовала другая: „Есть ли более нежное имя?“
— Утверждают, — продолжал молодой человек, туша спичку, — что покинутый какой-то пригожей владелицей замка, давшей ему клятву верности, бедный рыцарь отправился в Палестину. Раненный смертельно в одной битве и в отчаянии, что он не увидит более ту, которую он еще страстно любил, он нашел приют у пилигримов, поклявшихся ему отвезти его тело во Францию, но в муках агонии рыцарь забыл свое собственное имя и многие обстоятельства из своей прежней жизни. Он мог только рассказать добрым пилигримам историю своей любви и имя своей недостойной подруги. Это то, которое надписано на могиле крестоносца, сопровождаемое словами, произнесенными им, вероятно, в виде извинения в том, что он забыл свое собственное имя. „Есть ли более нежное имя?“ Таково первоначальное предание. Впоследствии народное воображение прибавило к нему вариант, вдохновляясь этими несколько темными словами: рыцарь богохульствовал, забыв, что имя „Мария“ превосходит сладостью всякое человеческое слово. Осужденный блуждать по лесу каждую полночь, он познает высший покой только в тот день, когда, чудом, имя какой-нибудь смертной, написанное на стене часовни, покажется его уху более нежным, чем имя Аллис и заставит еще раз забиться его сердце. Если бы мы не были в потемках, вы увидели бы, сударыня, сколько добрых душ пыталось успокоить эту скорбную тень, но это по большей части имена туристов. Предание добавляет, что влюбленный призрак, очень ревнивый к даме своего спасения, не потерпел бы, чтобы она принадлежала другому, а, став вновь человеком, женился бы на ней сам… Девушки же этой местности боятся такого замогильного мужа.
Молодая девушка залилась смехом.
— O, Dear me![3] вот сумасбродная история… Но прехорошенькая, неправда ли?
— Вы находите? Может, тогда я был неправ, сказав вам, что, по всей вероятности, этой постройке немного более ста лет. Средневековый дух, зачавший эту легенду, должен был родиться во времена „Эрнани!“[4] Могила, впрочем, старше часовни, это большое утешение, но конечно ни в каком случае не восходит до крестовых походов.
— Полно! — возразила с упрямством иностранка. — Эти соображения нисколько не вредят истине или самое меньшее правдоподобности истории. Палестина, замененная другой страной, и сарацины — другим народом, ничего бы не изменили в этой легенде; рыцарь мог жить в какое угодно время.