Клим обернулся и, улыбаясь, ласково сказал:
— Ничего, ничего! Я надеюсь, мы скоро увидимся — у вас большие способности.
И он вышел.
Маркел Ильич видел, как он пошел, быстро переставляя свои тонкие ножки с огромными ступнями и отражаясь в зеркале. Казалось, будто два одинаковых человечка шли друг другу навстречу и потом, повернув один налево, другой направо от себя — исчезли.
— Я вас прошу подождать минутку в следующей комнате. Каликика сейчас придет за вами, — сказала madame Икс, указывая ему на дверь.
Он повиновался.
В этой комнате, оклеенной малиновыми обоями, по стенам стояли банкетки, обитые малиновым бархатом, а посредине на мраморной тумбе красивая ваза из темного камня.
Комната была узкая, и большой портрет в золоченой раме занимал всю стенку, противоположную окну, завешенному тяжелой малиновой занавесью.
На портрете, написанном, очевидно, первоклассным художником, была изображена женщина, сидящая в кресле с высокой спинкой.
Одета она была в роскошный вечерний костюм из золотисто-палевого шелка, с таким большим декольте, что весь ее полный, безукоризненной красоты бюст был виден до пояса между газовыми оборками и кружевами, а разрез платья обнажал от пояса до колена ее стройную ногу.
Тело, газ и переливы атласа были написаны с удивительным мастерством. Женщина сидела прямо, перекинув одну из прекрасных рук на ручки кресла.
Но самое странное было то, что лицо на портрете закрывала маска, изображавшая голову свиньи — это была грубая картонная маска, какие продаются на святках в табачных лавочках.
Маркел Ильич опять почувствовал жуть, глядя на этот портрет. Это прекрасное соблазнительное тело от этой маски, казалось, делалось наглым, отвратительным и страшным.
Жуть все усиливалась, и он обрадовался, когда вошла Каликика.
Она принесла ему пальто и шляпу, дала в руки палку и, пристально смотря на него своими странно-светлыми глазами, взяла его за руку…
И опять Маркелу Ильичу показалось, что голову его накрыли чем-то темным, и когда это ощущение миновало, он увидел, что стоит, прислонясь к перилам Пантелеймоновского моста. Он оглянулся, ища Каликику — но ее не было.
— Что это? — пробормотал он. — Я спал или это было минутное бесчувствие с бредом?
Он подошел к фонарю и, вынув часы, посмотрел на них — было три четверти двенадцатого.
— Ну, конечно, это минутное бесчувствие, — обрадовался он, — это, говорят, бывает при переутомлении.
Решив это, он окликнул дремавшего на углу Фонтанки извозчика и поехал домой на Конюшенную.
Отворив своим ключом дверь, он порадовался, что везде темно, что жены, очевидно, нет дома, но, подходя к спальне, он увидел свет.
«Очевидно, Anette нездоровится, — решил он, — придется сказать, что бридж не состоялся, чтобы объяснить свое раннее возращение».
Но за полчаса он не мог съездить к Таврическому саду и вернуться.
А ведь как было просто сказать: «Дорогая, мне, право, не хочется рассказывать, почему я вернулся», но этого жене нельзя сказать — положительно нельзя — и это ужасно странно. Надо сейчас, сию минуту выдумать что-нибудь…
«Ага, я скажу, что забыл бумажник и вернулся с дороги».
Придумав это, он храбро пошел в спальню. Жена в папильотках и фланелевой фуфайке лежала в постели и читала французский роман.
— Представь, — заговорил он, входя, — я забыл бумажник и с дороги вернулся.
— Где же ты был? — спросила жена, удивленно поднимая свои белые брови.
— Как где был? Я доехал только до Пантелеймоновского моста и вернулся.
— Марсель, опомнись, что ты говоришь! — с тревогой села она на постели.
— Как что? Кажется, я говорю совершенно понятно: я заметил на Пантелеймоновском мосту, что у меня нет бумажника, и вернулся.
— Марсель, что с тобою? Ты нездоров?
Она спустила ноги с кровати, шарила ими, ища туфли и продолжая смотреть на него испуганными глазами.
— Я совершенно здоров, но ты сама, вероятно, больна, если не понимаешь таких простых вещей! — раздраженно воскликнул он.
— О, Боже мой, не волнуйся! Но как же я могу понять? Значит, ты не был у Канига?
Она глядела на него растерянно.
— Да как же бы я успел за полчаса съездить к Таврическому саду и вернуться? — еще раздраженнее закричал он.
— Боже, Боже мой, что он говорит! — всплеснула она руками.
— Да говорю же я тебе… — начал он, почти крича, объяснять ей свое возвращение с Пантелеймоновского моста. Она, совершенно испуганная, побежала к столу, нашла стакан воды и дрожащими руками поднесла ему.
— Пей, Марсель, пей скорей и успокойся.