«Ага, я скажу, что забыл бумажник и вернулся с дороги».
Придумав это, он храбро пошел в спальню. Жена в папильотках и фланелевой фуфайке лежала в постели и читала французский роман.
— Представь, — заговорил он, входя, — я забыл бумажник и с дороги вернулся.
— Где же ты был? — спросила жена, удивленно поднимая свои белые брови.
— Как где был? Я доехал только до Пантелеймоновского моста и вернулся.
— Марсель, опомнись, что ты говоришь! — с тревогой села она на постели.
— Как что? Кажется, я говорю совершенно понятно: я заметил на Пантелеймоновском мосту, что у меня нет бумажника, и вернулся.
— Марсель, что с тобою? Ты нездоров?
Она спустила ноги с кровати, шарила ими, ища туфли и продолжая смотреть на него испуганными глазами.
— Я совершенно здоров, но ты сама, вероятно, больна, если не понимаешь таких простых вещей! — раздраженно воскликнул он.
— О, Боже мой, не волнуйся! Но как же я могу понять? Значит, ты не был у Канига?
Она глядела на него растерянно.
— Да как же бы я успел за полчаса съездить к Таврическому саду и вернуться? — еще раздраженнее закричал он.
— Боже, Боже мой, что он говорит! — всплеснула она руками.
— Да говорю же я тебе… — начал он, почти крича, объяснять ей свое возвращение с Пантелеймоновского моста. Она, совершенно испуганная, побежала к столу, нашла стакан воды и дрожащими руками поднесла ему.
— Пей, Марсель, пей скорей и успокойся.
— Да не хочу я воды! — крикнул он, отталкивая стакан.
— Марсель, ангел мой, ляг скорей, я сейчас пошлю за доктором, — со слезами сказала она.
— За каким доктором? — заорал он, затопав ногами.
Жена отскочила и, заломив руки, залилась слезами.
— Да скажешь ли ты, наконец, что случилось? — схватил он ее за плечо. Она с криком вырвалась и бросилась к звонку.
— Говори же! Что случилось? — рычал он, но она, заливаясь слезами, не оставляла звонка, который неистово трещал.
На этот отчаянный звонок из разных дверей сбежалась полуодетая прислуга.
— Скорей, скорей, Дуняша, Павел, — лепетала Anette, — поезжайте за доктором, звоните по телефону к maman, чтобы сейчас ехала сюда! Скорей, ради Бога, скорей!
Прислуга выбежала, а жена, рыдая, упала на стул.
— Она сошла с ума, — подумал Маркел Ильич и, подойдя к столу, взял только что налитый ею стакан воды и хотел предложить ей в свою очередь, но стакан выпал из его рук.
На часах в столовой громко и отчетливо пробило три.
Маркел Ильич схватился за свои часы, приложив их к уху — часы стояли.
Скверную ночь пережил Маркел Ильич.
Говорить теперь, что он был у товарища и играл в бридж, было уже невозможно, выдумать что-нибудь другое, значит навести жену на подозрение (она была очень ревнива). Рассказать правду? Да кто поверит? Пришлось покориться приговору съехавшихся докторов и согласиться, что у него случился припадок потери памяти на почве переутомления — он согласился. Было три доктора — их домашний врач привез своего ассистента, maman привезла еще одного с великолепной рыжей бородой, но тот молчал, так как оказался ветеринаром.
Когда доктора ушли и Маркел Ильич послушно выпил все принесенные из аптеки лекарства, он был так утомлен, что хотел заснуть, но вдруг услышал всхлипывания жены.
— Anette, о чем же ты плачешь? У меня все прошло, я чувствую себя прекрасно? — ласково сказал он.
— Да, но в припадке ты не помнил, что ты делал, — всхлипнула она, — может быть, ты был в каком-нибудь шантане! Я тебе этого никогда, никогда не прощу!
Наутро Маркела Ильича с постели не спустили и держали на строгой диете. Жена и maman ходили на цыпочках, печально кивали головами и вздыхали.
Маркел Ильич злился, но не смел показать свое раздражение, боясь, что это опять будет сочтено за припадок. Ему хотелось встать, ему хотелось есть.
— Вот, — думал он, — я, совершеннолетний человек и полноправный гражданин, лишен свободы и пищи, уложен в постель и даже не смею протестовать. Боже мой, какая бессмыслица!
Это бессмысленней того, что было вчера. А что было вчера? И было ли все это?
Он стал припоминать все происшедшее. Что ему говорили? Что говорил он сам?
Пролежав все утро в постели и раздумывая, он понемногу пришел к заключению, что все, что случилось вчера, было бредом, и что жена и доктор — правы: у него был вчера припадок потери памяти с бредом; но где же он провел время в минуты его беспамятства? Не мог же он простоять на мосту около двух с половиной часов. Ведь городовой заметил бы его и отвел в участок.
Уверенность, что это был припадок, совершенно укрепилась в нем и он испугался, позвал жену и maman и потребовал консилиума и приглашения на него известного психиатра, профессора Книпанского.
Жене и maman приходилось все время его успокаивать. Он чувствовал себя страшно несчастным, слабым, умирающим. Но вот, около пяти часов пополудни, случилась одна история, которая сразу успокоила его насчет здоровья, но зато опять задала ему задачу.
В пять часов его слуга Павел таинственно сообщил ему, что две какие-то барышни остановили его на черной лестнице, когда он возвращался из аптеки, дали ему сверток и наказали передать его ему, Маркелу Ильичу, потихоньку, чтобы никто не видел.
Сверток был довольно большой, завернутый в газету и перевязанный розовой лентой.
Маркел Ильич нерешительно взял его в руки, подумал, наконец, развязал — это были галоши.
Несколько секунд он смотрел на них, не доверяя глазам.
— Какие барышни тебе это передали? — спросил он растерянно.
— Не могу знать, две черненькие, маленькие барышни, такие веселые — все смеялись, — ответил Павел, усмехнувшись.
— Что они еще говорили? — поспешно спросил Маркел Ильич.
— Да вот, только и сказали: отдай, мол, это барину потихоньку, чтобы никто не заметил, что вы вчера это изволили у них забыть-с.
— Ну хорошо. Убери галоши и иди, — смущенно пробормотал Маркел Ильич.
Едва Павел ушел, он вскочил с постели и заходил по комнате, забыв даже надеть туфли.
Он почувствовал, что совершенно здоров и что какая-то радость охватывает его.
— Это, наверное, были Баритта и Элия, а может быть, Мусмэ и Баритта… Ну, да это все равно! Ах, милые девочки, сами потрудились принести галоши. Да, да калоши-то я и забыл, Каликика принесла мне пальто, и шляпу, а галоши оставила в передней. Милая Каликика! Она, правда, строга, но как она вступилась за девочек, думая, что я их обидел. А Клим! Милый Клим! Как там было хорошо! Зачем мне не позволили остаться?
Он задумался.
— Мне сказали, что придя, нельзя уже возвращаться… Куда? Домой? Где меня обижают? Не дают есть, укладывают в постель! Да я с удовольствием уйду! Я лучше повторю всю географию, и не только географию, а и арифметику — все, что пожелает madame Икс. А здесь я не хочу оставаться, здесь меня обижают, — уже всхлипывая, продолжал он — Я не хочу быть действительным статским! Я хочу играть в теннис! А-а-а! — уже заорал он и вдруг испугался. Maman услышит!
Он быстро юркнул в постель, но все было тихо, и он снова принялся раздумывать.
Отчего maman его не любит? Заставила жениться, когда ему вовсе этого не хотелось, принуждает служить. Она его и маленького не любила — всегда была такая строгая и неласковая. То ли дело его няня! Он с няней мог говорить обо всем, что приходило в голову. А вот жена…
При мысли о жене он сразу опомнился.
— Да что это я думаю — что со мной? — пробормотал он. — Или я действительно болен?
Он опять почувствовал слабость и позвал жену, потребовал, чтобы на консилиум пригласили еще двух врачей.
Ночью он поминутно просыпался, терзаемый противоположными чувствами.
Едва он начинал думать о своем ночном приключении, как о действительном факте — он чувствовал себя здоровым и нормальным. Все делалось простым и ясным, стоило только обмануть домашних и удрать на Пантелеймоновский мост; но едва мысль, что все происшедшее бред, мелькала в его мозгу, сразу он чувствовал отчаяние, слабость и страх за свой рассудок.