Открываю дверцу под раковиной и выкидываю в мусор.
— А-а-а… это, — икает, — ты…
— Я, — киваю и собираю остатки бутылок в пакет, потому что мусорка уже забита. — Галя с вами не живет уже десять лет.
— Да? — Я качаю головой, глядя на Серова-старшего, который хмурится и потом соглашается: — Да. Точно.
Вздыхает и тянется за бутылкой, чтобы опрокинуть содержимое в себя.
С громким стуком возвращает на место и орет, занюхивая предплечьем.
— Давайте я вам лучше супчика сварю.
Хочу забрать бутылку, но не успеваю.
— Положь на место! — рявкает Серов-старший и бьет кулаком по столу.
Сжимаю зубы и натягиваю улыбку, отступая на безопасное расстояние.
— А супчика свари. Супчик — это хорошо, мне давно никто не готовил, — он снова опускает голову, а в его голосе столько тоски, что я забываю о нашей стычке и сажусь напротив.
— А какой хотите?
Он поднимает взгляд: глаза стеклянные, но не только от алкоголя. В них стоят слезы. Такие горькие и тяжелые, что у меня дыхание перехватывает.
— Хорошая ты баба, Ярослава. Повезло моему оболтусу.
Прочищает горло и трясет головой, теперь смотрит вникуда, покачиваясь из стороны в сторону.
— Вот как бывает. Я тебе нахамил, а ты пришла меня покормить, — он стискивает кулак до дрожи. — А Макс где? Или ему совсем плевать на отца?
Я неопределенно пожимаю плечами, потому что, как только тема коснулась Макса, тон Юрия Александровича ожесточился.
— Невестка приехала, а родной сын в который раз даже трубку брать не хочет.
Я облизываю губы, ерзаю на стуле, обдумывая каждое слово.
— Юрий Александрович, вы же знаете: у него работа, он устает, попросил меня…
Кулак снова долбит по столу, и я подпрыгиваю.
— А ты не распинайся тут за него! Он за тебя и слова мне не сказал. Трусливый сосунок. Я бы за Гальку и в харю дал, пусть и родному отцу! — он замахивается кулаком и трясет им в воздухе, а потом машет, мол: ай, по хрен.
Я вздыхаю и опускаю взгляд.
— А знаешь что, Яська, — Серов-старший встает и, потеряв равновесие, врезается в стиральную машину. Чертыхается и поворачивается ко мне, а я, не отдавая себе отчета, машинально вскакиваю, чтобы помочь, но замираю, так и не рискнув приблизиться.
Юрий Александрович внезапно падает на колени и обнимает меня.
— Ты прости меня, дурака старого! — шепчет с надрывом. У меня аж ком в горле встает.
— Да что вы придумали… ну-ка вставайте сейчас же…
Но моя попытка его поднять терпит неудачу, каким-то чудом мне удается втащить его хотя бы обратно на табурет.
— Я ж вечно недовольный, ворчу на тебя, а ты… — он машет головой, закрывает лицо ладонью и опирается о стол локтем. — Мы ж мужики всегда так… что имеем… не ценим, а потом воем…
Юрий Александрович стискивает волосы в кулаке, поворачивает голову и вскидывает на меня стеклянный взгляд.
— Все нормально, перестаньте…
— Я не ненавижу его, — говорит он с горечью в голосе, и я с запозданием понимаю, о ком он. Сердце в груди переворачивается, и я медленно сажусь на соседний табурет. — Стыдно… стыдно мне перед ним. И вся моя злость от бессилия. И от собственной глупости. — Он бьет себя в грудь. — А извиниться… не могу, — сипло выговаривает дрожащими губами. — Не могу — и все тут.
У меня едва получается дышать, потому что боль сквозит во всем: в голосе, во взгляде и в выражении лица. Но я набираюсь сил и тихо спрашиваю:
— Что произошло? Почему вы так отдалились с Демидом?
Услышав это имя, Юрий Александрович поджимает губы и его подбородок трясется. А потом опускает голову и долго, тяжело пыхтит, прежде чем у него выходит заговорить.
— Ему было десять. — Вздох — и я вижу, как сжимаются и разжимаются его кулаки. — Я привел в дом любовницу, отправив жену с сыновьями на дачу. Но Демид… — усмехается сдавленно. — Деми-и-ид… да… он всегда был себе на уме и дачу не любил. Поэтому он сбежал и вернулся домой. — Пауза, кадык нервно дергается, Юрий Александрович проводит ладонью по губам. — Я не знал этого. Демид спрятался в шкафу… Ему было десять… он просидел там все время, пока его отец кувыркался с любовницей в кровати.