Так, ну отлично. Я раздражаю его еще больше.
Демид увеличивает скорость; закусив губу, я быстро пристегиваюсь ремнем безопасности и вжимаюсь в сиденье, будто мечтаю с ним слиться.
Не то чтобы я боюсь скоростной езды, но вот с возбужденным водителем и плохими погодными условиями — да, мне страшно.
Мы входим в поворот, и у меня перехватывает дыхание. Прикрываю глаза и шепчу:
— Демид… пожалуйста, сбавь скорость.
Я слышу, как он сдавленно выдыхает ругательство, но чувствую, что скорость снижается.
Нервно сглотнув, открываю глаза, моргаю и понимаю, что мы останавливаемся на обочине проселочной дороги.
Я растерянно поворачиваю голову и вижу облокотившегося на руль Демида. Его голова опущена, руки тоже, он то и дело сжимает их в кулаки.
— Прости, — грубый голос царапает тишину. — Дай мне пару минут.
Демид откидывается на спинку сиденья и запрокидывает голову. Я наблюдаю, как подрагивает кадык на его напряженном горле. И как вздымается и опускается грудь, очертания которой выдает прилипшая к телу футболка. От него исходит такой жар, что я удивляюсь, как влага на его коже не испаряется.
Я медленно вдыхаю и выдыхаю, стараясь сильно не придавать значения его «Прости» и тому, что он прислушался ко мне и вообще испытал чувство вины. Может быть, не так уж я его и раздражаю. Но абстрагироваться от беспокойства не выходит, поэтому я потираю влажные ладони о бедра, радуясь, что редкие капля дождя попадают на меня из приоткрытого окна, хоть немного остужая. Внезапно понимаю, что, если я еще хоть немного просижу в этой долбаной тишине, то сойду с ума.
— С Юрием Александровичем все в порядке?
Мой пульс мгновенно учащается, потому что я опять дергаю за воспаленный нерв, но какого-то черта мне нужно знать правду, иначе я сойду с ума по другой причине.
— Да. Я уложил его спать.
Я выдыхаю громче, чем следовало, и прикрываю глаза от тепла, разливающегося в груди. Демид уложил отца спать, а мог бы просто уйти. Это ведь что-то значит? Я сделала что-то хорошее, да?
— Вы помирились? — продолжаю идти по тонкому льду, который потрескивает под ногами.
Молчание в ответ заставляет меня посмотреть на Демида: он монотонно постукивает пальцем по рулю, глядя прямо перед собой, а потом наполняет салон своим глубоким голосом:
— Это не имеет значения. Протрезвеет — и все вернется на круги своя.
Возможно, он и прав, но мне хочется верить, что его отец дошел до точки невозврата. Хочется верить, что то, о чем Юрий Александрович говорил мне наедине, — правда и он о многом сожалеет, и ничего не забудет, когда протрезвеет.
— Но ты молодец, что поговорил с ним, — я стараюсь говорить с энтузиазмом. — И я очень надеюсь, что ваши отношения потеплеют.
Он давится смешком.
— Тебе все это зачем, Ясь? — поворачивает голову и смотрит на меня как-то устало.
— Мне показалось, что я поступаю правильно.
— Есть вещи, которые не нуждаются в правильности. Потому что их ничто не исправит — ни разговор, ни прощение. Они просто случаются с нами, и единственное, что мы можем, это научиться жить с ними. Я научился.
Не говоря больше ни слова, Демид заводит машину, но на этот раз трогается плавно и не набирает скорость, которая заставляла бы душу убегать в пятки.
Каждый раз, когда при переключении рычага передач, он задевает мое бедро, я вспыхиваю и в конце концов загораюсь, как фитилек. Мне, наверное, должно быть стыдно, что я не пытаюсь отстраниться.
Облизнув пересохшие губы, прижимаюсь виском к прохладному окну, чувствуя себя эмоционально уставшей за сегодняшний день, но ни это, ни прохлада стекла не в силах заглушить жар, зудящий под кожей от мимолетных прикосновений Демида. Пульс отдается в каждой частичке моего тела, и я понимаю, что чертовски возбуждена.
Господи.
Это, вообще, нормально? Или мне сходить к врачу?
Почему я воспламеняюсь от малейшего прикосновения этого мужчины?
Черт возьми, от брата моего жениха, который даже выглядит как он! Но ни хрена подобного. Когда я вижу Демида — гребаного близнеца Макса — я не думаю о своем женихе. Потому что они разные, абсолютно разные, и с каждым из них я ощущаю себя по-разному, будто у меня раздвоение личности.