Студентка мышкой перебиралась из зала в зал, отступая в сторонку, если кому-то вдруг непременно нужно было как следует посмотреть на то же полотно, что облюбовала она сама. На нее никто не обращал внимания. И прежде всего потому, что знатоки разглагольствовали до того громогласно, что осознать присутствие кого-либо еще, кроме них, было очень трудно. Уж они об этом заботились вовсю.
— Вздор! Его картины — все равно что фотографии, я тебе говорю! Как будто мы попали в 1900-й год. Как будто никогда не было Пикассо. А его деревья — это же просто деревья. Место им не в рамке, а в лесу, среди других деревьев. Что же замечательного в дереве, которое похоже на дерево?
— Как ты прав, Герберт! Тебя не тошнит?
— Фотографии! — задиристо повторил мужчина-знаток, глянув по сторонам, чтобы убедиться, что его услышали.
— Снимки! — подбросила женщина, и они, возмущенные, пошли дальше.
Одна дама из Кеокука, несколько туговатая на ухо, спросила свою спутницу:
— На что они так злятся, Грейс?
— На то, что можно узнать, что же изображено на картинах, — деловито пояснила та.
Студентка потихоньку, бочком, двинулась дальше, не остановившись перед презренными деревьями, которым после удара, выпавшего на их долю, давно пора было завянуть и усохнуть.
Знатоки остановились, на этот раз перед каким-то портретом, и снова взялись резать без ножа:
— Слов не нахожу — до чего трогательно! Он прорисовывает пробор у нее в волосах, даже тень, которую отбрасывает ее нижняя губа. Зачем вообще рисовать картину? Почему бы ему просто не взять живую девицу и не поставить ее вон там, за пустой рамкой? Реализм!
— Или просто повесить зеркало и назвать сей шедевр «Портрет прохожего»? Натурализм! Чушь собачья!
Студентка вслед за ними подошла к портрету и на этот раз что-то записала. Вернее, поставила закорючку. В маленьком линованном блокнотике значились четыре условных обозначения: «брюнетки», «блондинки», «рыжие» и «шатенки». Под «брюнетками» виднелся длинный столбик закорючек. Под «блондинками» всего две. Под другими двумя метами пока вообще ни одной. Она, очевидно, проводила перепись цвета волос на женских портретах, характерных именно для этого автора. Неисповедимы пути студенток от искусства.
Галерея уже закрывалась. Случайно забредших дельцов давно и след простыл — тут для них ничего не оказалось. Что же, материал весьма недурен, но чтобы им упиваться?.. Немногие задержавшиеся до конца упрямцы уходили маленькими группками. Показались знатоки, все еще громко сетуя:
— Сколько времени пропало даром! Говорил же тебе, давай лучше сходим на этот новый зарубежный фильм!
Их вовсе не смущало, что не уходили они до тех пор, пока оставался хоть кто-то, кто мог услышать их разглагольствования.
Дамы из Кеокука вышла с суровыми лицами людей, честно исполнивших свой долг.
— Ну, мы сдержали слово, — утешала одна другую. — Хоть это и довольно тяжело для твоих ног, правда?
Последней покинула выставку прилежная студентка художественной школы. Обозначения в ее блокноте выглядели теперь следующим образом: брюнетки — 15, блондинки — 2, рыжие — 0, шатенки — 1. Подобная статистика позволяла сделать только один вывод: у художника слабость к брюнеткам.
Во всяком случае, из всех посетителей выставки одна она уходила с таким видом, как будто день у нее прошел вполне удовлетворительно и она достигла того, чего хотела.
Застегнув свое потрепанное пальтецо под самый подбородок, девушка устало поплелась по темнеющей улице обратно в неизвестность, из которой возникла.
Глава 2
Фергюсон
Фергюсон как раз закончил прилаживать холст к мольберту, когда раздался стук в дверь.
— Один момент! — крикнул он и принялся раскладывать тюбики с красками.
Он не походил на художника. Может, потому, что теперь художники уже не походят на художников. Ни бороды, ни берета, ни блузы, ни вельветовых штанов. Он заколачивал тыщу за одну журнальную обложку. Но в перерывах между деланьем денег любил заниматься серьезной работой — как он выражался, «для души». Одна стена студии была целиком стеклянной — столь необходимый для творчества свет. Она была наклонной, образуя нечто вроде застекленной крыши.
Он подошел к двери и открыл ее.
— Вы новая натурщица? — спросил он. — Выйдите-ка сюда на свет, позвольте взглянуть на вас. Уж не знаю, подойдете ли вы мне или нет. В агентстве я сказал ясно: мне нужна…
Фергюсон перестал брюзжать, невольно затаив дыхание: он уже рассмотрел девушку в ярком освещении.
— Послу-ушайте, — выдал он наконец нечто среднее между растянутым свистом и почтительным шипением. — Где ж это вы до сих пор скрывались? Повернитесь, самую малость, вот так. Может, вы и не годитесь для рекламы имбирного эля, но, малышка, вы мне пригодитесь, это уж как пить дать! Вы же моя Диана Охотница! Раз уж вы пришли, я, пожалуй, прямо сейчас и начну, а реклама подождет.
Волосы у натурщицы были цвета воронова крыла, кожа как сметана, а глаза в едва уловимом контуре теней казались фиалковыми.
— С кем вы работали в последний раз?
— С Терри Кауфманном.
— Что ж это он задумал — превратить вас в свою собственность?
— Вы его знаете? — удивилась она.
— Уж мне ли его, бродягу, не знать, — шутливо ответил художник.
Девушка прикусила губу, потупив взор. Но тут же подняла на него по-прежнему уверенный взгляд.
Он возбужденно потирал руки, шалея от этой неожиданной находки:
— Ну, тут может возникнуть одна проблемка. Какая у вас фигура?
— Неплохая, наверное, — скромно ответила девушка.
— Ах, уж позвольте мне судить самому. Можете пойти вон за ту ширму и повесить свои вещи. Наденьте все, что там разложено. Золотой браслет на левую руку, а юбку из леопардовой шкуры приладьте так, чтобы разрез оказался сбоку: сквозь него должно проглядывать ваше бедро.
Она облизнула губы. Одна рука беспомощно поднялась к груди.
— И это все?
— Ну да — полуобнаженная натура. А что? Вам ведь уже приходилось позировать, разве нет?
— Да, — с бесстрастным видом кивнула девушка и, не колеблясь, направилась за ширму.
Вышла она оттуда минут через пять, и столь же решительно, лишь слегка отвернув напряженное лицо. Босые ноги бесшумно ступали по полу.
— Прекрасно! — с жаром воскликнул он. — Плохо лишь, что это не вечно. Вот начнут вас таскать по вечеринкам с коктейлями, и года через два все уйдет. Как вас зовут?
— Кристин Белл, — ответила она.
— Ну что ж, теперь поднимитесь вон туда, и я покажу, как хочу вас писать. Держать эту позу довольно трудно, но мы спешить не будем. Подайтесь чуть вперед, прямо по центру, по направлению к холсту, одну ногу отставьте назад. Я хочу, чтобы у зрителей, когда они будут смотреть на картину, создавалось впечатление, что Диана выходит из рамы. Правая рука выгнута перед вами — в ней вы держите лук, вот так. Левая оттянута назад. Та-ак. Замрите. Держитесь, ну, держитесь. Она выследила дичь и вот-вот выпустит стрелу. Лук я пририсую потом: вы не смогли бы долго позировать, держа его натянутым, уж очень он тугой.
Начав работать, Фергюсон не проронил больше ни слова. Минут через тридцать она слабо простонала.
— Ну что ж, давайте немного отдохнем, — небрежно сказал он. Взял мятую пачку сигарет, вытащил одну, легонько перебросил пачку на подиум.
Девушка не поймала пачку, и та упала на пол. Когда художник обернулся и посмотрел на натурщицу, то заметил, как она побледнела. Глаза у него сузились.
— Н-да, непохоже, что у вас такой уж богатый опыт.
— О да, я…