Мокрые волосы облепили моё лицо по бокам, струи воды стекали по ним на шею. Капало с носа, который наверняка покраснел от холода. Мне было плевать, как я выгляжу. Но то, что он увидел меня такой… слабой — вот, что ранило больнее всего. Я вздёрнула голову, зло заглядывая прямо в глаза Дубовского. Он тут же сощурился, оглядывая меня. Как детектором обшарил каждый сантиметр, замечая разорванную одежду и уже наливавшиеся чернотой страшные синяки, темнеющие на бледной коже печатями. Дубовский протянул руку — я дёрнулась, и это он тоже заметил, — убрал влажные пряди с шеи, разглядывая её в свете фонаря. Провёл по ней кончиками пальцев.
— Отпусти меня, — хрипло пробормотала я. — Насмотрелся? Красиво?
— Кто это сделал? — Дубовский проигнорировал мой выпад. Он тяжело дышал, я видела, как натужно вздымалась его грудь. Глаза совсем потемнели, из летнего мелководья превратившись в пугающую пучину, на дне которой покоятся разбитые корабли.
— Не твоё дело.
Я отступила на шаг и попала каблуком в выбоину, едва не упав. Дубовский подхватил меня раньше, чем я испугалась. И в этом капкане из рук силы вдруг окончательно покинули меня, будто убедившись, что теперь есть, кому меня передать. Мои истерзанные нервы не желали нести боль к мозгу, задерживали её где-то там, на полпути. И вместе с тем не давали мне пошевелиться. Я прижалась к груди Дубовского, чувствуя, как аккуратно он придерживает меня. Глупая мысль мелькнула хвостом, разметала в сторону бессвязные клочки впечатлений — точно ли это он? Быть может, у него есть брат-близнец, не такой поганый урод?
— Пошли со мной, киса, — сказал Дубовский, развенчивая этот миф. Кто ещё стал бы так меня называть?
Это было не предложение и не вопрос. Он просто вскинул меня на руки, сминая подол истерзанного платья. Играючи, словно я не весила ничего. И понёс к машине. Начни я возражать, вряд ли он стал бы меня слушать. Но я не собиралась. Молчание было моим спасительным коконом, камерой с мягкими стенами. Я безучастно прикрыла глаза, ощущая мягкие толчки шагов.
«Значит, под него лечь ты готова, а под меня — брезгуешь?»
Голос Ильи вдруг так явственно раздался в голове, что я вздрогнула. Это шипение, преисполненное лютой ненавистью, я не забуду до конца жизни. Эти мутные, красные глаза, которые смотрят на меня с отвращением и похотью. Скрюченные пальцы, впившиеся в кожу, выщеренные зубы. Когда-то я любовалась им, считала самым красивым на свете. Целую жизнь назад.
Он ведь не хотел секса со мной, в том смысле, который обычно подразумевают. Хотел наказать, завладеть, как какой-то вещью, на которую предъявляют права. Отомстить. Человек, с которым я хотела провести всю свою жизнь, собирался разбить меня, чтобы я не досталась другому.
Вихрь воспоминаний кружился в голове, засасывал всё глубже, швырял меня и слепил вспышками страшных моментов, выхваченных сошедшим с ума фотографом. Кадры вставали перед глазами, запекались на них кровавыми шрамами. Я сжалась в комок, зажмурилась до боли, судорожное дыхание рвалось лёгким облачком пара. Дождь оборвался резко, точно на небесах закончились все запасы воды. И в тот же миг я расплакалась, восполняя баланс. Рыдания неудержимо рвались наружу, я захлёбывалась ими, совсем как ребёнок, которого обидели ни за что.
В машине был кто-то ещё, но мне было всё равно. На затылок легла ладонь, и я не сразу поняла, что это Дубовский гладит меня по голове, прижимает к себе, баюкает. Я плакала и не могла остановиться, какая-то преграда лопнула внутри, выпуская всё напряжение и боль, которые мне довелось испытать сегодня. Я рыдала на груди Дубовского, который — подумать только! — неуклюже меня утешал, будто и не знал толком, как это делать.
Перевёрнутый мир. Мир вверх тормашками. Люди жонглируют своими масками, прячутся в темноте, рисуют новые лица — как понять, кто есть кто? Понимание ускользало от меня. Ещё вчера я была уверена во всех, кого знаю. Что будет завтра?
Дубовский, гад и мерзавец, жестокий делец, которому нет веры, осторожно поглаживал мои волосы пальцами, прижимая к груди так бережно, словно я была величайшей драгоценностью в мире. «Нет, — подумала я, передёрнувшись от очередного сравнения с вещью. — Словно я человек. Человек, которому очень плохо.» На его груди, в ограде из тяжёлых крепких рук было тепло и удивительно спокойно. Ничто в мире сейчас не сможет мне навредить.
— *б твою мать, — изумлённо донеслось с переднего сидения. — Кто её так?
— Узнаем, — негромко сказал Дубовский, глядя на него. Сказал так, что я каким-то внутренним чутьём поняла, что так и будет. Даже если я не пророню ни слова, он всё равно узнает.