— Чувствую себя школьником, — шепчет Дубовский мне на ухо и открывает дверь.
Он возвращается почти сразу, готовый к продолжению. Но я уже успела прийти в себя. Возбуждение схлынуло, оставив после себя неприятное послевкусие: немного стыда, растерянность, полнейшее замешательство. И решимость не допускать такого в будущем. Дубовский — известный бабник, понятное дело, что он умеет соблазнять и знает, как действовать, чтобы достичь своего. Но я не могу стать очередной тряпичной марионеткой. Даже если мне очень хочется, до трясущихся коленей и влажных ладоней.
И уж точно мой первый раз не должен произойти в родительской ванной. После жуткой драки. С разбитой губой. В чужом платье. С чужим человеком.
Возможно, во мне говорит наивность, какая-то почти детская романтическая сентиментальность. Но я не хочу её отпускать. Мне кажется, что с её потерей я утрачу что-то очень важное, что всегда было частью меня. Взгляну на себя со стороны и удивлюсь: кто это? Я не знаю её.
Дубовский наклоняется ко мне, но я отшатываюсь. На его лице проступает понимание.
— Вот как, — сухо говорит он, отдаляясь. — Значит, снова играем в ту же игру?
— Я не играю. Не имею привычки. — Я скрещиваю руки на груди, будто защищаясь. Хочется выстоять. — Не надо судить меня по себе.
Он слегка кривится. Мой укол достиг цели, но он слишком слаб, чтобы задеть по-настоящему. Я вижу это по расслабленному лицу Дубовского, по тому прищуру, с котором он разглядывает меня, как экзотическую зверушку или занятную головоломку.
— Ты понятия не имеешь, кто я такой, киса, и какими мерками меряю.
— Мне хватает того, что я вижу.
— Интересно послушать, — рассеянно бросает он, поглядывая на часы.
— Ты думаешь, что все на свете в восторге от того, что им приходится плясать под твою дудку, — запальчиво начинаю я. — Думаешь, что всё контролируешь и всем управляешь, что имеешь право на что угодно.
— Пока верно, — кивает Дубовский. Уголок рта дёргается намёком на улыбку.
— Но так будет не всегда, — говорю я, понижая голос до свистящего шёпота. Синие глаза напротив застывают. — Однажды ты столкнёшься с тем, что не сможешь подчинить и подмять. И оно тебя уничтожит. Потому что ты не знаешь и не можешь ничего, кроме как упиваться властью, тебе просто не знакомы другие стороны жизни, ты понятия не имеешь, как в них существовать.
Едва заметная тень растерянности пробегает по его лицу, на секунду делая его уязвимым — и моё сердце толкается в грудную клетку. Но Дубовский стискивает зубы, на его челюсти играют желваки. Он презрительно морщится, пытаясь выглядеть равнодушным:
— Психолог из тебя никудышный, киса. Паршивый, скажу я тебе.
— И в чём же я ошиблась? Расскажи. — Я вскидываю голову, твёрдо смотрю ему прямо в глаза, надеясь увидеть того человека, который на миг показался из-под брони. Но крепость снова возведена, мост поднят, а во рву плавают крокодилы.
— Узнаешь. Через три дня. — Видя моё замешательство, Дубовский поясняет: — Я перенёс свадьбу. Решил, что будет странно сегодня расписываться, если вчера тебя чуть не…
— Чуть не изнасиловали? — подсказываю я неожиданно спокойно. Вчерашний день кажется мне чем-то ненастоящим, как давнее воспоминание. Кажется, Дубовский ждёт, что я немедленно рухну на пол и зальюсь слезами или впаду в истерику, судя по тому, с какой опаской он поглядывает на меня.
— Да-а-а, — протягивает он. — Именно. Разберёмся с этим чуть позже. Надеюсь, ему понравится в колонии.
Я мотаю головой.
— Не надо. Пусть катится. Ты и так его отделал будь здоров.
Дубовский раздражённо дёргает плечом.
— Киса, я что-то и правда не понимаю. Какого хрена ты за этого мудака вписываешься? Что за идиотизм?
«Если б я сама знала!» — чуть не крикнула я, но сдержалась. Мы так давно знакомы с Ильёй, что я невольно соотносила его будущее со своим, его мечты, стремления, планы и всё остальное, что маячило впереди. Наказание, даже справедливое, разрушит всё это.
— Всем нужно право на ошибку, — медленно проговариваю я, ощущая горечь этих слов. — Возможность осознать и исправиться, понять, почему совершённое ужасно и никогда больше этого не повторять. Российская тюрьма не даёт этой возможности, она только калечит ещё больше, погружает на самое дно, с которого почти невозможно выплыть. И человек оказывается навсегда потерян. Всё то светлое, что могло прорасти и дать плоды, погибает под слоем грязи. И если заключение не пожизненное, этот искалеченный выходит на свободу, попадает к людям и снова творит что-то чудовищное. Потому что его наказали, а не исправили.
Дубовский задумчиво потирает ухо. Я вижу, что мои слова не оставили его равнодушным, однако, осознать их он не в состоянии. Уж слишком мы разные. Он не понимает — и от того злится.