Макс сидит на столе в домашней одежде, глотает минералку прямо из стеклянной бутылки и кажется ужасно уставшим. У него под боком какая-то подарочная корзина, оплетённая золотистой соломкой, от вида которой у меня под ложечкой непонятно ноет. Где я в последний раз видела настоящую солому?
По углам того сарая, в котором меня чуть не прикончили.
— Что с… Аркадием? — спросила я, охваченная неприятными воспоминаниями.
— Он тебя больше не побеспокоит.
— Он?..
— Живой, — бурчит Макс, явно недовольный этим фактом. Он с силой трёт лицо, лохматит волосы на макушке, в искусственном свете кажущиеся графитово-серыми. — Совсем размяк, старею, наверное. Это ты на меня плохо влияешь.
Рыбки в аквариуме спрятались в свои рыбьи замки.
— А может, — говорю я, подходя ближе, — всё наоборот? И это хорошее влияние?
— Фея добра, несущая исцеление нам, грешным, — саркастично хмыкает он, почёсывая подбородок. — Вон и сопляк Войцеховского согласился лечь в рехаб твоими стараниями, хотя даже папаша уже махнул рукой.
— Я тут не при чём.
— Ты всегда при чём, — возражает он. Скользит взглядом по моим ногам, но быстро возвращается к лицу, словно это интереснее. — Рядом с тобой пытаешься стать лучше. Типа как в церкви не материшься, даже если ни в какого Иисуса не веришь.
Пока я краснею от такого сравнения, он посмеивается сам над собой:
— Ну, попёрла сентиментальность! Точно, старость пришла.
— Думаю, это мудрость. — Я встаю прямо перед ним, подол короткой сорочки касается его коленей. Смахиваю в сторону жёсткую чёлку. — Говорят, высокий лоб — признак ума.
— Кто говорит? — спрашивает он и смотрит в упор. Внутри меня что-то развинчивается, и все внутренние опоры начинают дрожать. Тонкая преграда меж нами сделана из стекла, и треск его оглушает.
— Те, у кого он выше среднего, — успеваю выдохнуть я, прежде, чем поцелуй обрушивается тысячью чувств.
Взахлёб, так, словно завтра никогда не наступит. Чувствовать друг друга до предела, до слияния каждой клеткой — я хватаю воздух, пытаюсь устоять на ногах. Но зачем? Сильные руки подхватывают, ласкают по всему телу, разжигая и без того взвившийся до небес огонь.
Он касается моих губ своими, проводит по шее, заставляет плавиться. Похоже на первый раз — и одновременно по-другому. Как будто отчаяннее, больнее, до самой души.
— Зачем ты такая? — спрашивает он едва не обиженно, греет моё лицо в ладонях, крадёт дыхание. Срывает поцелуи, как последние осенние цветы, за которыми только холод и снежная пустота.
Мышцы под моими ладонями напрягаются, вспухают твёрдыми буграми — и я тяну его майку наверх в желании стать ещё ближе. Низ живота тянет сладкой истомой, я готова настолько, что едва не рычу, но ни один из нас не спешит — если этой ночи суждено стать последней, то пусть она длится вечно.
Стол издаёт жалобный скрип — невинная жертва чужих страстей. Щедрые, смелые ласки выжимают из меня стоны. И хочется отплатить тем же, но руки и ноги будто из ваты: тряпичная куколка, потерявшая разум. Я цепляюсь за горячую шею и вскидываю бёдра, чувствуя, как жар становится невыносимым.
— Мы сгорим, — бормочу я меж рваными вздохами, и Макс смеётся мне в ухо.
— Пускай, — говорит он, заглядывая в мои глаза.
Я всегда собираюсь быстро. Складываю вещи заранее, намечаю путь, составляю мысленный чек-лист.
Сегодня мне хочется опоздать на свою жизнь. И потому в полдень я всё ещё ничком лежу в кровати, в которую не вернусь никогда.
От соседней подушки приятно пахнет парфюмом. Я подгребаю её поближе и утыкаюсь лицом, стеснительно улыбаясь в наволочку — от истомы во всём теле воспоминания тут же ожили. Вдыхаю поглубже, надеясь, что запах впитается в мои лёгкие, прорастёт там крошечным бонсаем и останется навсегда.
Макс ушёл рано, оставив два трепетных поцелуя на закрытых веках. А я сделала вид, что сплю. Иначе бы так разревелась, что утопила весь дом.
Попытки понять себя давно остались позади. Моя рациональная часть оказалась бессильна перед чувствами, внезапно опрокинувшими на лопатки.
Мне было хорошо с ним и плохо без него — вот, что я знала. И это великое знание только давило громадным валуном, сплющивая в лепёшку.