Бабушка недовольно поджала губы, замахала рукой, как бы отгораживая сидящих внука и сына от неприятных вестей.
— Век живу, — она покачала головой, — а такого не слыхивала, чтоб кирпич падал на голову. Как же он сам может свалиться?
— Может — не может! — перебил в сердцах отец, — Убьет, а потом разбирайся — может пли не может. Вы уж там больше не ходите, пожалуйста, Ксения Ивановна.
Меня поразила нелепость всех сказанных слов. Ведь Ксению Ивановну могло убить!
— Там всегда падают кирпичи! — крикнул я зло. — На меня тоже чуть не упал. — Мой голос дрогнул, я побледнел.
Это окончательно вывело из себя отца.
— Ну так какого черта ходишь там? Я спрашиваю тебя! — Губы его дрожали.
Ксения Ивановна вздрогнула, испуганно притронулась к руке отца:
— Подождите, подождите. Не кричите на него, не надо, прошу вас. Он ни в чем не виноват. Просто иногда он встречал меня там.
Я опустил голову, упрямо выпятив нижнюю губу.
Отец вскочил:
— Вон из-за стола! Я тебя отучу вмешиваться в разговоры старших. Быстро! Иначе вышвырну, как паршивую собаку.
Я судорожно глотнул, глянул прямо отцу в глаза, отставил стул и быстро вышел из комнаты.
Спустя много лет, перед самой кончиной, отец скажет мне прерывистым шалотом: «Я знаю… Ты с того дня перестал называть меня папой. Прости, если можешь».
Зооветеринарный институт, прозванный в шутку коннобалетным, занимал мрачное угловое здание неподалеку от вокзала. Построенное пленными японцами, оно вызывало в памяти старинные крепостные казематы с узкими глубокими окнами, каменной оградой, увенчанной металлическими пиками, высоченной двухстворчатой дверью в темной нише.
Я внимательно исследовал каждый метр тротуара. Никаких кирпичей и осколков на утоптанном снегу не было. Запрокинув голову, долго изучал край крыши: соображал, как и откуда мог свалиться кирпич, В одном месте мое внимание привлек какой-то предмет, чуть-чуть торчащий из-за края. Я перешел на противоположную сторону улицы, но разглядеть предмет так и не удавалось. Тогда-то и родилась мысль слазить на крышу и посмотреть. Я обошел институт — у парадного входа курили студенты. В фойе было темно, я незаметно прошмыгнул мимо дежурной. Под широкой лестницей оказалась дверь. Она вела во внутренний двор. Я сразу увидел узкую пожарную лестницу сбоку на стене. Однако дотянуться до нее вряд ли смог бы даже взрослый человек. Я огляделся, подыскивая какой-нибудь ящик. Возле разобранного трактора ходил человек.
«Воревка! Вот что». Быстро сбегал домой и украдкой взял в кладовке бабушкину бельевую веревку. Вернулся. Человек куда-то ушел. Выждав некоторое время, я привязал к веревке железяку и метнул ее на лестницу. Подождал, пока железяка опустится ниже, схватил ее, продел в петлю и затянул. Порядок! Только сейчас почувствовал страх перед отвесной стеной, даже спина моя как бы ощутила пустоту. Противно заныло в самом низу живота, Я оглянулся и лизнул сухие губы. «Подумаешь, только поднимусь, гляну на эту штуковину и — назад. Таким способом намеренно упрощенная задача поглотила часть страха, Я подтянулся, ухватился за первую перекладину лестницы.
— А-а, попался! — закричал кто-то сзади и дернул меня за ногу. Я разжал руки. Передо мной стоял усатый человек в промасленном комбинезоне. Его вытаращенные глаза на чумазом лице казались неестественно белыми, — Марш отсюда, стенолаз! Нашел тоже игрушку. Увижу — уши пообрываю…
— Ладно, — протянул я небрежно. — Веревку вот отвяжу.
— Я те отвяжу! А ну — брысь.
Бабушкина веревка плакала. «Буду помалкивать, — решил я, — Стирали недавно, а там авось забудется». Поздним вечером я сказал, что сбегаю к Леньке Кузнецову переписать задание, а сам помчался к институту. Входная дверь оказалась запертой. Обошел вокруг здания, потрогал зачем-то заиндевевшую от стужи стену. Вернулся назад.
Во сне мне привиделся чердак родного дома, где мы с Ленькой устроили штаб подпольной организации «ЮМ»— юные мстители. Объектом наших террористических актов был мрачноватого вида старик, живший в конце улицы. Единственный на всю округу он владел собственным транспортом — ишаком с тележкой. Ставил его дома, на ночь запирались на маленькие замочки, а за высоким забором гремела цепью свирепая псина. Взрослые поговаривали, что во время войны он не то выдал немцам партизана, не то сам служил полицаем.
Этого было вполне достаточно, чтобы время от времени на его воротах появлялась свастика. Но однажды «предатель» устроил на своем чердаке засаду и плеснул оттуда на юных мстителей разбавленной кислотой. К счастью, обошлось — повылазил лишь мех на шапках и воротниках.