А что, если мать Лоны на самом деле дочь не бросила? Наоборот, почти с ней не расставалась. Это я о Фанни. У неё был ребёнок, раз она кормила Лону грудью, и примерно того же возраста. И "умер" он почти одновременно с Ребеккой. Любого спроси, кто такая кормилица, няня и гувернантка в одном лице, и он ответит "мать", не задумываясь. Где-то даже читал "не та мать, что родила, а та, что воспитала". Лоне я это пока не скажу, незачем её расстраивать. Ведь если она мне поверит, а я ошибся, получится, что она снова потеряла мать.
Как-то внезапно я заметил, что справа от дороги шумит не только дождь, а ещё и волны. Их ритмичный шелест напоминал о корабельной качке, седло тоже покачивалось, уже и во рту появился неприятный привкус. И всё потому, что я услышал прибой. Или потому, что запахло морем. Не по нраву мне воздух побережья с его запахами, ничего не поделать. Тем временем мы миновали какие-то ворота и въехали в порт. Знакомая вонь с прошлого раза стала куда слабее. Конечно, порт же не работает, новых пахучих грузов не привозят. Но мне и так было противно. Карета остановилась под большим навесом над полем травы высотой по колено, Лона с Двашем вышли, а карета с Натаном поехала куда-то дальше. Я спешился возле Лоны, и она перехватила у меня поводья.
- Лейтенант сказал, нужно поставить какую-то штуку, чтобы завести лошадей на корабль, - сказала она. - Мостки, сходни, трапы, в общем, что-то из этого, я не запомнила. А ещё он мне про Дваша рассказывал. Оказывается, его кличку они все знают, только он всё равно никого почти не слушается, кроме графа и теперь нас. Дваш постоянно на него рычал и скалился, даже пошевелиться не давал. А ты как? Сильно промок? Раненая рука не устала?
- Я есть в порядке. Дождь есть тёплый, как моча. Простудиться есть трудно. А рана есть затянувшаяся совсем.
- Очень рада за тебя, - слова она подкрепила поцелуем, и довольно жарким.
- Лона, я есть хотящий у тебя спросить, - заговорил я после долгой паузы. - Ты есть видевшая иноземцев, что есть способные ездить на этих лошадях?
- Конечно! Тебя видела.
- Это есть все?
- Нет, конечно. Короли и принцы из других королевств всегда катались только на них. Это традиция.
- Короли, принцы и я есть все такие иноземцы?
- Подожди, Дарен, ты пытаешься спросить что-то такое, чего прямо сказать не хочешь. Дай, немного подумаю. Из чужеземцев во дворце жила только тётя Фанни. Ты думаешь, она - моя мать?
- Я есть имеющий такое предположение, - тяжело с ней, не хотел ей этого говорить, а пришлось.
- Ошибаешься. В первый же раз лошадь её сбросила, и она сломала руку.
- Значит, я есть ошибившийся.
- Не переживай. Я бы тоже на неё подумала.
***
Кусок борта израильского корабля, откинутый на берег, образовывал что-то вроде наклонного моста через пропасть. Лона назвала его пандусом и сказала, что в Гроссфлюсе по таким штукам вкатывают бочки на телеги, а моряк, охраняющий вход, заявил, что это для сухопутных крыс, может, и пандус, а для нормальных людей - аппарель. По этому "мосту" мы и завели коней в помещение под палубой, кажется, "нормальные люди" называют его трюмом. Дваш, хоть и рвался поскорее убраться с дождя, шёл осторожно, едва не на каждом шагу прислушиваясь и принюхиваясь.
Только в трюме я рассмотрел, насколько этот "Царь Давид" огромен, снаружи из-за ливня видел всего шагов на двадцать в обе стороны. Внутри ехать верхом не получилось, потолок, или как там его называют моряки, был слишком низким, пришлось вести коней в поводу. Дваш неуверенно предложил пойти налево, мы даже не знали, это к передней части корабля или к задней. Казалось, брели целую вечность, хорошо хоть, трюм освещался какими-то светильниками, а то через аппарель свет почти не пробивался. В какой-то момент мой конь заржал, и спереди донеслось ответное ржание. Наши жеребцы воспрянули духом и зашагали куда бодрей, чем раньше.
Вскоре мы подошли к сколоченным из досок трём денникам, это такие выгородки для лошади, чтобы держать их там не привязанными. Два пустых, а в третьем стояла кобыла королевской породы, наверно, это о ней говорили купцы из Гроссфлюса. Особой радости ни у неё, ни у жеребцов я не разглядел, стало быть, течки пока нет. Если внезапно начнётся, они втроём разнесут денники в щепки. Неужто трудно было разместить жеребцов где-то подальше? Но поправить это я не мог, так что просто расседлал коня, вытер его одной попоной и накрыл второй, налил воды и засыпал овса. Теперь можно было идти знакомиться с кобылой.
Лона и Дваш уже были там, она гладила лошадиную морду, а он стоял в углу денника, задрав лапу. Кобыла оказалась очень спокойная, безропотно позволяла трогать себя и Лоне, и мне, и с благодарностью во взгляде взяла у меня с ладони кусочек хлеба. Может, именно из-за её безропотности пёс и повёл себя так по-хамски, в денник моего жеребца он тоже забегал, но там не позволил себе ничего лишнего. Пока Лона скармливала лошадке ещё кусочек, я быстро осмотрел уздечку и седло. Поводья оказались мокрыми, значит, кобылу прогуливали. Правильно, лошадям вредно долго стоять неподвижно.
А как объяснить мокрое седло? Его мыли? Или случайно намочили? Или всё-таки кто-то недавно ездил верхом? Я и не сомневался, что ездила Фанни, но Лоне говорить не стал - мало ли, вдруг здешний конюх прогуливал лошадь под седлом. Да и вообще я решил, что здесь и сейчас совершенно незачем выяснять, не Фанни ли биологическая мать Лоны. Если она не поедет с нами в Эльдорадо, так без разницы, чья она мать, а если поедет - там и поговорим. Порошки правдивости, пытки, гипноз - всё будет под рукой.
Дваш прекратил метить территорию и тихо зарычал. Я прислушался, но уловил только непонятное гудение, будто поблизости работал какой-то мотор. Потом мотор замолчал, и зазвучали шаги, гулкие в огромном трюме. Кто-то шёл к нам, и не пытаясь скрываться. Мы с Лоной схватились за арбалеты, а Дваш сохранял спокойствие - о постороннем он предупредил, но угрозы не чуял. Вскоре мы увидели мальчишку в морской форме и с пейсами. Он подошёл к нам, показав пустые руки, и что-то сказал на своём языке. Лона перевела, что он - юнга, это что-то вроде коридорного в отеле, зовут его Зеев, и он на весь рейс в нашем распоряжении, так что когда мы закончим с лошадьми, он отведёт нас в каюту.
Торгового юнга не знал, мне пришлось говорить с ним через переводчика. Я спросил, кому принадлежит кобыла, он сказал, что принцессе, а на вопрос, кто на ней ездил раньше, только пожал плечами. Зато ответил, что никакой Фанни на корабле нет, зато есть алам Фаина, а она это или не она, он без понятия. Лона пояснила, что алам - это воинское звание, причём высокое, если не генерал, то близко. О чём ещё можно спросить юнгу, я так и не придумал, так что мы ему сказали, что с лошадьми пока всё. Мы взяли вещмешки, и он куда-то повёл нас по трюму. Шли мы, шли, пока не уткнулись в вертикальную лестницу, и юнга, сделав приглашающий жест, полез по ней вверх. Дваш жалобно заскулил, я тоже не представлял, как пёс сможет тут подняться, так что стащил мальчишку обратно, отвесил подзатыльник и показал на собаку.
Юнга безропотно повёл нас дальше, и в конце концов мы все оказались на круглой деревяшке примерно в полтора шага в ширину. От её краёв уходили вверх четыре каната, сплетаясь у нас над головами в один. Очень похоже на подъёмник, но я не видел ворота, который надо крутить, чтобы подниматься. Значит, крутить его будут другие люди, а Зеев подаст им сигнал, что пора. И точно, парнишка достал из кармана пластиковую штуковину, похожую на ту, что была у рэба Иегуды, и потыкал в неё пальцем. Раздалось то самое гудение, что недавно насторожило Дваша, канаты натянулись, и подъёмник пополз вверх.
Конечно, как же я не догадался? Если у израильтян есть моторы, что крутят лопасти геликоптера, с какой стати им руками крутить ворот подъёмника? А мальчишка - всё-таки мерзавец. Когда шёл к нам, спустился на этой хреновине, а вверх собирался тащить нас по штурмовой лестнице. Так что подзатыльник он честно заработал. Тем временем мы проехали через круглый проём в потолке, снизу я его не заметил. Лона, едва мы начали подниматься, схватилась за меня, да так и не отпускала. Дваш лёг набок и, похоже, заснул, хотя с ним никогда нельзя быть уверенным. А я... Мне смотреть вниз с высоты в сорока локтей - сущая ерунда. Доводилось заглядывать в пропасти в тысячу локтей в глубину.