— Виноваты, ночью потревожили тебя, — между тем продолжает Данила, а в голосе неслыханное заискивание, — да дело у нас неотложное. Отряжены мы генерал-фельдцейхмейстером Брюсом с нижайшей его просьбой немедля прибыть к нему для разговора важного. Меня Яков Вилимович еще днем послал, да я тебя только к утру сумел отыскать.
Капитан изумился даже более, чем когда увидел улыбку Гликерии за разбитым окном: граф никогда к нему не обращался, тем паче с просьбой нижайшей. Напротив, гордый шотландец всегда держался с ним заносчиво, а когда Головин камень из-за моря приплавил, и вовсе пренебрежительно ибо, как все иноземцы, преданные русскому государю, Брюс отличался страстной, почти женской ревнивостью и презирал всех, кто приближался к объекту его поклонения. Яков Вилимович не мог забыть отеческих объятий и поцелуя Петра Алексеевича, когда тот с капитаном вместе забрался на гранитную скалу и оттуда взирал на собравшийся народ. В свою очередь Ивашка к графу относился презрительно, дерзко и порою насмешливо, не почитал ни его чинов, ни званий и заслуг, отчего Брюса кривило, да поделать с императорским любимчиком сей вельможа ничего не мог.
— А скажи-ка, Данила, чем обязан я столь редким вниманием графа? — сдержанно спросил Ивашка, не давая лопнуть пузырю возмущения.
— По велению покойного государя императора, тебе, Иван Арсентьевич, надлежит исполнить некое поручение государственной важности, — доложил тот. — Можно сказать, это его последний наказ тебе, ибо Петр Алексеевич вскоре после того преставился.
— А при чем здесь генерал-фельдцейхмейстер? — По-хмельная голова капитана еще не образумилась в полную силу, мысли плавали и шуршали, ровно шуга* на реке, однако упоминание о воле государя взбодрило его.
— При том, господин капитан, что император передал веление свое посредством Якова Вилимовича. А подробности мне не известны, ибо дело тайное. Ты уж не губи меня, Иван Арсентьевич, граф и так во гневе, что скоро не сыскал. Поезжай к нему, а он уж сам тебе скажет.
И тут еще капитан вспомнил, отчего ударился в запой — из-за Меншикова, который привел Екатерину на престол, того же генерал-фельдцейхмейстера Брюса и прочих им подобных! Можно сказать, предали они государя: когда тот в леднике лежал непохороненным, все его сподвижники тем часом кинулись присягать императрице. Должно быть, граф с Меншиковым давно сговорились, кто сядет на трон, ведь Брюс ранее чести удостоился великой — корону нес во время коронации Екатерины! Как тут горькую не запить?
— Знал бы Петр Алексеевич, каковым граф оказался, — тяжко вздохнул Головин. — Стыд и срам… Не поеду к Брюсу!
— Помилуй, Иван Арсентьевич! — взмолился Лефорт, догадавшись, куда клонит Головин. — Генерал-фельдцейхмейстер в сем позоре не участвовал. Он тем временем в Двинском остроге находился. И недавно лишь вернулся.
— Все одно ехать не желаю!
— Граф без тебя не велел на глаза являться! Придется силой тебя взять и свезти.
— Попробуй!
Капитан огляделся в поисках шпаги и, вспомнив, где сейчас его личное оружие — дар императора, — несколько увял.
— Не вынуждай нас брать тебя помимо воли, — снова принялся умолять Данила. — Не станем ссориться, Иван Арсентьевич! Добром тебя прошу!
И тогда Ивашка схитрить вздумал.
— Поехал бы, — говорит, — да без шпаги никак не могу, по достоинству не положено.
— Где же твоя шпага? — спрашивает Данила.
— Должно, у коменданта. Привезете, так поеду.
— В сей час привезем!
Сели в возок и с места в галоп — умчались. И полчаса не проходит, как являются со шпагой и отпиской коменданта, что арест снят без всяческих последствий. И сие обстоятельство было уху капитана убедительнее слов Лефорта: коли он добился этого, знать дело у Брюса и впрямь важное.
Привезли Головина во дворец графа, а тот, несмотря на час ранний, сам у порога встречает, и видно, за ночь глаз не сомкнул. И речь заводит душевную либо весьма прехитрую — его же сразу не поймешь:
— Осиротели мы с тобой, Иван Арсентьевич, без благодетеля нашего и отца, государя Петра Алексеевича. И лежит он в леднике, доныне не преданный земле, поелику сподвижники его ворами оказались. Теперь наследство делят да возле Скавронской Марты увиваются, клянясь в преданности. И я в сей грязи замарался, корону ее нес…