Хотя главный контрразведчик не стал звать на помощь охранников из НКВД, торчавших в сторожевом домике (это было против правил), но дорогу в управление испортил нам Ершаков основательно. Он застолбил себе место в Полюдовской «эмке» и, поворачивая голову, то ко мне, то к испанцу, обещал нам разные гадости весь путь. По прибытию оба подполковника отправились к Хлазову, а Руис дождался Михея, который, отобрав тэтэшник, усадил меня под замок.
Глава 13
Фотографии на память
Что там произошло у Евграфа я не знал. И даже спросить не успел. Дверь хлопнула, а промежуток между скрежетом ключа и сильным, без замаха, полюдовским «крюком» был слишком коротким. Я полетел на пол какой-то замысловатой траекторией: рядом бахнулась керосиновая лампа, смешивая звон стекла с отблесками оранжевых искр в глазах.
Захотелось укрыться, заползти в убежище, исчезнуть… но движение оказалось напрасным. Начоперод исчез, а вместо него сделал шаг вперед злющий мужик. Он склонился.
— За что? — пытаясь остановить неизбежное продолжение спросил я.
— Я тебя убить хочу, Саблин. Полностью. Чтоб душу вырвать с корнем.
Он склонился еще ниже, ругаясь очевидными для такого случая словами. А я, опустив локоть, смотрел, как багровеет сжатый полюдовский кулак. Но нет — Евграф лишь тряхнул за грудки. Шлепнув мне на грудь прямоугольник черно-белой бумаги, он подобрал валяющуюся лампу и принялся устраивать на ободок новое стекло. Справляясь с собой, Полюдов поднял опрокинутую табуретку, после чего стал наводить порядок на столе.
— Ты гляди Саблин. Рассматривай. Никого не узнаешь?
На фотоснимке, Астра, обнимая начоперода, поправляла острый локон. Ее улыбка, с особенным каким-то изгибом линии губ была чуть грустна. А Евграф улыбался; будто завоевал он только что весь мир и ждал, когда тот рухнет у его сапог.
— Это как же это… — медленно проговорил я, чувствуя, как сапоги эти топчутся, «вырывая с корнем» мою душу. — Это почему ты … это…
— Это — Вера Феоктисова.
Начоперод забрал карточку, придавил ее пальцем к столу и продолжил:
— Пациентка клиники номер 3 для душевнобольных. Пропала без вести при проведении научного эксперимента, который проводили на территории этой же больницы 24 сентября 1924 года.
Евграф потянулся к сейфу, откуда вытащил тонкую бумажную папку. Открыв ее начоперод извлек еще одну фотокарточку — ту, где я обнимал принцессу на фоне памятника «Стерегущему».
— А здесь — Астра Далматова, которая родилась 24 сентября 1924 года. Пояснить что-нибудь можешь?
Оставив меня наедине с двумя Снегурочками, начоперод взгромоздил на «буржуйку» чайник и стал подкладывать тонкие лучинки в ее чугунное нутро.
— На вот, сахарок погрызи — может мозги заработают.
Слова эти, или сахарок помогли, но мозги действительно заработали. Я всмотрелся в снимки. Евграф там был молодым, таким, как помнил я его в двадцатые, Астра или Вера выглядела так же, как ныне, только облачена в старомодную блузку и юбку до самого пола. А над головой обоих высился плакат гражданской еще войны.
К сахарку Полюдов добавил приличный кусок хлеба — примерно в ладонь. И осьмушку макухи. И стал я жевать так, будто ничего на свете важней и не было. Подметал со стола крошки, отпивал «чай» большими глотками, грыз макуху.
— Да остановись ты хоть на минуту, — не выдержал таки Евграф, — хватит жрать.
Отобрав чайник, Полюдов завозился с трубкой, вдавливая в ее оплавленное жерло крупные щепоти табаку.
— Ты наводнение хорошо помнишь? — сквозь заклубившийся дым спросил начоперод.
— Помню, конечно.
И без того тусклый свет лампы стал дрожать.
— А я ведь е е тогда видел!
Внезапно ко мне пришло понимание того, что девушка с Евграфом из моего недавнего полусна и была Вера. Вера Феоктисова, пациентка психиатрической клиники, исчезнувшая при эксперименте в день большого ленинградского наводнения.
— Кого ее, — хмыкнул Евграф. — Давай без загадок — и без тебя хватает.
Не перебивая, выслушал он мой рассказ о том дне. Об осеннем больничном парке, о Вальке Зворыкине и девушке возле двери с голубой табличкой, о сектантах и оранжевом луче, ушедшем в небо и так губительно возвратившемся.
— Так и было, — согласился начоперод отойдя к окну. — С Верой простился — и больше не видел никогда.
Его как-то перекосило, а еще начоперод стал путаться: то, мол, жалко ему Веру было, то вдруг утверждал, что полюбил безумно. Обмолвился мимоходом про эксперимент, должном привести, по словам начоперода, к управлению человеком большими энергиями. Затем вдруг рассказал, что Вера Феоктисова оказалась в «Скворечнике» усилиями опекуна и за год «малость тронулась». И по тому, как темнели глаза Евграфа, я ухватил самое главное — любил он эту Веру. Любил видимо крепко, вот только признаться даже себе в этом не мог.